Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2
Там осталось его охваченное болью и отчаянием сердце.
18
По случаю прибытия высокого гостя, канцлера Речи Посполитой Лещинского, коронный гетман Станислав Потоцкий справлял в своей резиденции, в Подгорцах, шумный пир.
Со всей округи съезжалась в Подгорцы приглашенная шляхта. Еще с полудня, когда латники отворили ворота перед первою каретой — подсудка брацлавского Кароля Бурчала, который прибыл вместе со своею супругой, пани Франческой, — ворот уже не закрывали.
Прибыли староста каменецкий Петр Потоцкий с дочерью, капеллан коронного войска преподобный Сигизмунд Мрозовецкий, сын покойного князя Вишневецкого Михайло с матерью, княгинею Гризельдой, молодой Конецпольский, князь Вацлав Заславский, вдова Адама Киселя, пани Вероника Кисель, коронный стражник Понятовский с женой Эвелиной, о которой шептались, что сам его милость король Ян-Казимир далеко не равнодушен к пани стражниковой.
Еще накануне вечером прибыл в Подгорцы генерал Корф, присланный литовским коронным гетманом паном Радаивиллом.
А перед самым пиршеством явился каштелян королевского войска Збигнев Лопатинский.
Кроме названных вельможных панов, съехалось множество менее родовитой шляхты, соседи, региментарн коронного войска, как раз об эту пору отдыхавшие в своих усадьбах, пользуясь временным затишьем.
На площади перед гетманским палацем тесно стало от карет, возков, крытых саней, верховых лошадей.
Суетились слуги, перекликались доезжачие и стремянные, ржали лошади. То в одном, то в другом конце двора раздавались крики, возгласы приветствия, смех.
— Пану подсудку мое почтение!
— Вельможному пану региментарю низкий поклон!
— Падам до ножек пани Франчески!
— Ты еще жив, пан комиссар? Як бога кохам, мыслил — ты уже на небе!
— Пока Хмеля не посажу на кол, жить буду! — хвастливо прокричал пан коронный комиссар, седобородый восьмидесятилетний Доминик Калитинский, отвечая подсудку брацлавскому Каролю Бурчаку.
— Вот рыцарский ответ, як бога кохам! Виват пану коронному комиссару! — выкрикпул стражник Понятовский, а панн стражникова захлопала в ладоши.
Седоусые полковники, сбрасывая на руки слугам меховые плащи, легко, как юноши, взбегали по устланной персидскими коврами лестнице, по обеим сторонам которой на мраморных стенах сияли карсельские лампы и стояли в две шеренги латники из собственного полка коронного гетмана, с алебардами, и блестящих латах.
Пани и паненки в пышных платьях, с низко оголенными плечами проворно перебирали ножками, обутыми в шитые золотом или серебром туфельки, по широким ступеням.
Учтивые кавалеры ловко подхватывали длинные шлейфы дам и с благоговейным почтением несли их за ними.
Из обширного зала лилась веселая музыка, и пани и паненки уже пританцовывали, еще подымаясь но лестнице.
На минуту затих смех и замолкли веселые возгласы.
Панство молча расступилось, почтительно склоняя головы. Это поднималась, поддерживаемая под локоть хозяйкой, пани гетмановой Ярославой, княгиня Гризельда Вишневецкая. Черное платье и черные перчатки по локоть, бледное, меловое лицо и потупленный взор — все подчеркивало великую скорбь ее по покойному князю.
Позади нее шагал во французском наряде, в коротких синих бархатных штанах с черными бантами на коленях, подрагивая тонкими икрами, сын князя — Михайло. Из-под пышного белого парика выглядывало маленькое, испуганное личико недоросля.
Старые шляхтичи только головами качали: мол, в неверные руки перешли сокровища покойного князя…
Неприметно, как бы крадучись, с опаской, поднималась вдова Адама Киселя, пани Вероника, но и ей воздала честь пани Ярослава.
Все общество видело, как пани гетманова обняла и расцеловала вдову. Даже коронный комиссар прослезился.
Пока гости развлекались музыкой, легким, игристым медком, который разносили ливрейные слуги на серебряных подносах в высоких венецианских бокалах, пока шла живая беседа между панами и пани, пока создавались различные кружки и партии, пока смешил всех своими остротами пан стражник Понятовский, а пани стражникова, белокурая красавица Эвелина, красовалась в своем платье, за которое пан Понятовский заплатил лучшему парижскому портному три тысячи злотых, то есть пять тысяч ливров («Да вы поглядите — это златошитый шелк, выделанный в далекой Индии…»), и пока пан региментарь Замойский повествовал, как он под Берестечком самолично взял в плен целую сотню казаков-схизматов и чуть не зарубил самого Хмельницкого, а пани Мочульская в другом конце роскошного зала рассказывала, как одеваются дамы во Флоренции, откуда она недавно возвратилась со своим мужем, королевским послом, — в это время хозяин дворца коронный гетман Станислав Потоцкий, великий канцлер Лещинский, генерал Корф, староста каменецкий Петр Потоцкий, польный гетман Калиновский, коронный маршалок Тикоцинский и капеллан Сигизмунд Мрозовецкий держали совет, который начался около полудня и непредвиденно затянулся так, что поставил под угрозу своевременное начало пиршества.
А пан коронный гетман, чья любезность и обходительность были образцом для всей шляхты королевства, не мог допустить такого неслыханного случая.
Уже несколько раз подходила к дверям гетманского кабинета пани Ярослава, но стоявший при дверях капитан Охаб только руками разводил на ее вопрос, когда же военные мужи закончат свою беседу.
В кабинете коронного гетмана, несмотря на шесть пятисвечников, пылавших ровными огоньками на столе, вокруг которого сидели великие региментари и канцлер, было темно от табачного дыма.
Рулоны карт, кипы пергаментных списков, небрежно разбросанные гусиные перья, чернильницы на серебряных подставках свидетельствовали о том, что здесь происходила не обычная беседа, ибо что за удовольствие для высокородного панства, если не видно на столе медведиков со спотыкачом, длинногорлых синего стекла бутылок бургундского, жаренного в миндальной подливе бараньего желудка?!
Что за беседа, если не слышно за столом смеха и шуток, если не звенят от криков оконные стекла и не слышно звона серебряных шпор маршалка Тикоцинского, который при каждой удачной остроте польного гетмана Калиновского пристукивал бы каблуками и заливался смехом, от которого гасли свечи?!
Секретную беседу вел коронный канцлер Лещинский:
— Мыслю, панове, что совещание наше увенчает успех. Движение войска, предложенное паном коронным гетманом, не вызвало здесь, как я вижу, никаких возражений. Его милость король держится того же мнения, что и коронный гетман. Не ожидая наступления московитов на наши литовские земли, мы примем все меры, чтобы как можно глубже ввести наши войска на юг. В этом наступлении, панове, чернь не щадить, но что касается казацкой старшины, мы должны на некоторое время проявить известную терпимость.
— Осмелюсь перебить пана коронного канцлера, — вмешался каменецкий староста Петр Потоцкий, — вы обижаете нас, ясный пан: когда же мы щадили эту проклятую чернь?..
Лещинский улыбнулся одними губами.
— Прошу прощения, но слова мои поймите именно так, как они сказаны. Самый страшный и самый лютый враг шляхетства — чернь украинская! На нее опирается Хмель. Она потащила его в Москву. Это есть, прошу вас, панове, живая сила, которую нужно уничтожить… С первых шагов, вступая в села и города бунтовщиков, сжигать все сплошь, истреблять все живое… Но, панове, что касается старшины, тут прошу вас иметь в виду: старшину нужно любым способом стараться привлечь на пашу сторону. Есть надежда, как утверждает пан коронный гетман, что полковник Иван Богун перейдет на нашу сторону, возможно даже, король отдаст ему на некоторое время гетманскую булаву. Но затем, панове, после нашей победы, — Лещинский поднял глаза к потолку, — никаких гетманов на Украине, кроме коронного и польного, никаких реестров, никакой Сечи, никаких льгот городам! Мы с вами искупаем, панове, грехи наших предшественников; если бы они всегда поступали так, как того требовал Ватикан, сегодня мы с вами не стояли бы над бездной. На защиту Украины стало Московское царство. Мы вынуждены будем вести войну на юге и на востоке. Это впервые в нашей истории, панове, да еще после того, как Хмельницкий на протяжении шести лет не дает нам покоя. У нас благодаря этому Хмельницкому осталось мало опытных генералов, мало испытанного войска — да, да, панове, не пожимайте плечами, — у нас мало денег, мы задолжали крымскому хану Ислам-Гирею двести пятьдесят тысяч злотых… У святейшего папы Иннокентия мы в неоплатном долгу…
— Но не забывайте, пан канцлер, — заметил Станислав Потоцкий, — что папские монастыри владеют на пашей земле обширными маетностями…
— Что с этих маетностей святейшему папе, если там хозяйничает Хмельницкий? — Лещинский потер пальцами лоб. — Прошу меня не перебивать, — тихо проговорил он слабым голосом, — я не хочу таиться от вас и затуманивать вам глаза. Теперь только правда, как бы жестока она ни была, может прийти к нам на помощь. То, что совершил Хмельницкий в Переяславе, может в самом непродолжительном времени привести к печальному концу наше королевство, которое мы желали бы видеть простирающимся от моря до моря. В этом проклятом Переяславе заложено начало конца великой Речи Посполитой. И то еще примите во внимание, панове, что дурному примеру украинской черни может последовать литовская чернь, молдаванская да и наша польская. Хотя святая церковь все делает, дабы возбудить чернь нашу против украинцев и русских, по бунтарство Хмельницкого, точно чума, не знает ни границ, ни пределов. Для вас не тайна, что после Костки нам насилу удалось на Краковщине расправиться еще с двумя восстаниями. Нужно образумить чернь, нужно поднять ее на защиту родного края. Нужно втолковать ей — война не против шляхты, война не за маетности, война против всей Речи Посполитой.
