Анатолий Брусникин - Беллона
Неприятель тоже почти готов к драке. Напротив нас, на не столь дальней, но теперь недоступной Лысой горе, в недрах которой таится одному мне ведомое сокровище, французы заканчивают строить свои батареи. Первая линия уже возведена, но им этого мало — выше по склону они затеяли второй ярус, чтоб, когда начнется канонада, задавить нас двойной мощью огня. Нижний-то ярус пощипывает нас и теперь. То ядро швырнет, то бомбу подкинет. Ядро просвистит над ничейной землей, бомба прогудит по небу — и жахнут, куда Бог пошлет. Или в бруствер, или внутрь бастиона, или дальше, где землянки резерва, перевязочный пункт доктора Шрамма, камбуз и прочее тыловое хозяйство. У нас ведь от передовой до глубокого тыла шагов сто. И повсюду копошатся люди. Комендоры — у пушек, подносчики — возле снарядных горок, стрелки сидят подле бойниц, землекопы копают, маляры красят, подметальщики метут. Одно слово — корабельная жизнь. Казалось бы, каждый вражеский выстрел кого-то обязательно достанет.
А между тем, хоть по фрегату, в смысле бастиону, с утра выпущено (я считал) сорок семь бомб и ядер, у нас никто не убит, не поранен.
Потому что капитан учредил полезную должность «сигнальщик» и определил на нее юнгу Герасима Илюхина, приметив его, в смысле мою, исключительную зоркость в сочетании со звонкостью голоса. И удостоился я повышения.
С самого утра, повышенный и вознесенный, сижу я на почетном месте, обустроенном для капитана его заботливым индейцем. Удобно развалился на стуле, подложив под задницу подушку. Рядом на столике графин с лимонадом, коробка с сигарами. Сигару я разок курнул — гадость, а вот лимонная вода на солнцепеке вещь хорошая.
Вражеская позиция передо мною, как на ладони. Раз в пять минут то там, то сям ба-бах! — вылетает клуб дыма. Я сразу выпрямляюсь, ладонь ко лбу и слежу за полетом снаряда. Вначале не всегда угадывал, куда он приземлится, но довольно скоро насобачился.
К примеру, крикну:
— Баба! Кажись, на шкафут!
Это значит, француз кинул бомбу и ударит она в середину нашей брустверной линии. После моего крика народ кидается оттуда врассыпную — все наши держат ухо востро и сигнальщика слушаются. Бомба хрясь в землю. Вспышка, грохот. Во все стороны летят осколки, комья, камни. А люди целы, только рытвина осталась. Через десять секунд все снова работают, а землекопы лопатами засыпают вмятину. Прошла минутка — и будто не было попадания.
Если же я кричу:
— Яшка! Мимо! — то никто на пущенное в молоко ядро и головы не повернет.
Хорошо мне. Будто я бог с пещерной картины. Восседаю на облаке, повелеваю поднебесным миром, и на моих мозаичных устах сияет блаженная улыбка.
А и как мне не блаженствовать?
Она сказала: «Никуда я не поеду. У тебя фрегат, а у меня ты». Это во-первых и в-главных.
Во-вторых: съел, гад Соловейко? Хоть ты в мою сторону не глядишь и рожу свою конопатую воротишь, а когда я завопил: «На баке! Яшка!» — дунул оттуда, только подметки засверкали.
Вражьи стрелки меня уже с час как исчислили. Пуляют довольно кучно, от тюфяков с матрасами клочья летят. Но, спасибо предусмотрительному Джанко, ихняя пальба мне не страшней гороха. Слезать по лесенке, конечно, будет жутковато, но индеец и это предусмотрел.
Когда вкруг вышки начали визжать штуцерные пули, он притащил большую охапку сена, свалил внизу и показал: если что — не спускайся, а сигай. Так я и сделаю.
Ба-ах! Облачко дыма в левой части французской батареи. У них там на ярусе двадцать восемь пушек, и все они мне уже знакомы. Эта, нынешняя, плюется «яшками». Сорок восьмой выстрел.
Наши все застывают, на меня устремлены сотни глаз.
— Не наша! — ору. — Влево берет!
Все снова задвигались. А я достаю трубочку. Вы там внизу копайте-таскайте, а у сигнальщика жизнь малина.
И сызнова: ба-бах! Сорок девятый — это мортира.
Бьет не мимо.
— Баба! На юте!
На ют только доставили фуру с порохом и еще не успели разгрузить, отнести мешки в крюйт-камеру. Поэтому матросы не разбегаются, а хватают ведра. Рванет — все равно не убежишь.
Я не ошибся: бомба ударила с внутренней стороны, шагах в пятнадцати от повозки. Запрыгала по земле шипучая смерть — сейчас жахнет. Вскинулись на дыбы широкогрудые фурштатские лошади. Но с четырех сторон плеснули водой — и пшикнул фитиль, погас.
Уф, пронесло…
От того места, где еще клубится дым от выстрела французской мортиры, до входа в мою заветную пещеру, если подняться прямо вверх, не больше ста шагов. Вон они — кусты, за которыми, прикрытый дерном, затаился лаз…
Я загляделся на бурую поросль. Там, в таинственной тьме, обитает Дева, пробудившая меня от сна, который скучные люди принимают за действительность. Доживу ли я до дня, когда вновь окажусь в моем подземелье? Покажу ли его моей Диане?
Предаваться мечтаниям на боевом посту и преступно, и глупо. Всего на секунду замешкался я, но черную точку в воздухе поймал взглядом поздно. И очень она мне не понравилась. Она летела не так, как другие. Не на ют, не на бак, не в молоко, а…
— А-а-а-а!!!
С отчаянным воплем, опрокинув и стул, и столик, я прыгнул вниз. Еще не приземлился, а надо мной с треском разлетелся мой насест.
Оглушенный и перепуганный, я сидел в сене, а на меня, подобно снегопаду, медленно опускались пух и перья.
Комендор от ближнего орудия сокрушенно сказал:
— Важно впечатал, гад. Пристрелялся. Ну-тко и я его…
Он приложился к прицелу, а я все сидел и мотал головой.
Подбежал Джанко. Пощупал меня, поставил на ноги, хлопнул по плечу — иди отсюда, нечего тебе теперь здесь делать.
На трясущихся ногах, еле-еле, поплелся я в тыл. Господи, ведь еще чуть-чуть — ядро разорвало бы меня на куски. И ничего бы больше не было: ни ясного дня, ни жизни с ее чудесами, ни Дианы…
А потом вдруг встряхнулся и не стал об этом думать. Мало ли что могло бы быть! Вот он я, вот она жизнь, и нечего трястись.
Тут как раз, будто желая меня укрепить и подбодрить, где-то ударил барабан. Я пошел навстречу дробному бою.
Из широкой траншеи, что вела от города к бастиону, вышла колонна пехоты. Над касками сверкали штыки, барабанщик с серебряным позументом на рукавах отмахивал палочками, а впереди вышагивал высокий подтянутый офицер.
Я прищурился. Разглядел скуластое лицо с узкими глазами, тонкими черными усами.
Навстречу треску из «кают-компании» выглянул Платон Платонович. Надел фуражку.
Пехотный начальник, вскинув к козырьку ладонь, звучно доложил — мне было слышно издалека:
— Штабс-капитан Аслан-Гирей! Прибыл в ваше распоряжение с ротой прикрытия.
Вот чего он узкоглазый-то, понял я. Из татар.
Сзади бабахнуло. Хоть я был уже не на мостике, но обернулся и сразу увидел черный шарик, описывавший в небе крутую дугу.
— На шканцах, ложись! — заорал я. — Баба!
«Шканцами» у нас называлась площадка за «каюткомпанией» — как раз место, где выстроилась прибывшая рота.
— В стороны! Ложись! — крикнул Иноземцов своим незычным голосом.
Но солдаты глядели на него, разинув рты, и не двигались.
Бомба плюхнулась прямо перед строем. Завертелась, зафырчала. Пехотные шарахнулись от этакой страсти, некоторые присели и зажмурились, но упасть никто не догадался.
Ихний начальник гаркнул:
— Гаси фитиль, болваны!
И побежал, срывая шинель. Но где там! Он был далеко, да и вряд ли получилось бы — сбить огонь шинелью.
Брызнуло пламя, качнулся воздух. Вот теперь несколько человек повалились.
Эх, беда!
На крики из своего укрытого тремя накатами блиндажа высунулся доктор Шрамм.
— Мясо? — деловито спросил он. — Сюта! Сюта неси!
Это он раненых так называл — «мясо». Если не моряки, конечно. Моряков Осип Карлович называл «рыбой».
Я подбежал проверить, не задело ли Платона Платоновича. Он, слава богу, был цел. Только фуражку взрывной волной сорвало.
— …Ничего, привыкнут, — спокойно говорил капитан татарину. — Ротой пускай займется ваш фельдфебель. Вахтенный начальник покажет, где расположиться. А вы, сударь, пожалуйте-с в кают-компанию. Очень вовремя прибыли. Обсуждаем положение дел.
Про положение наших дел и я был не прочь послушать. Хоть я и состоял в самом нижнем из флотских чинов, но все же числился при самом капитане. Заходить в кают-компанию я мог без позволения и даже без особой нужды. Если делал это тихо, не привлекая к себе внимания, никто из офицеров на меня и не оборачивался.
Так же было и теперь. Занятые важной беседой начальники слушали капитана и высказывались сами, ну я прошел себе в уголок, где стоял чан с питьевой водой, и скромненько наполнил кружечку.
Кают-компания была обустроена и украшена, насколько позволяли бастионные условия. Сидели все по-прежнему свесив ноги в канаву, однако сиденья стали удобными, с подушками, на столе белела скатерть, горели привезенные с «Беллоны» лампы, пыхтел самовар. Кроме крыши появились и стены из досок, обитые коврами. Не хватало только пианино, а то было б не хуже, чем на фрегате.
