Димитр Димов - Табак
– Значит, они друг с другом съязаны.
– Конечно, они работают вместе. А теперь к ним прилип Лихтенфельд. Мой совет – на Зару больше не рассчитывать.
– Мы используем ее для контрудара.
– Как?
Борис не ответил. Спутники Марии разговаривали вполголоса, и она почти ничего не слышала. Уловила только имя Зары, упомянутое Костовым, и это рассердило ее.
– Когда только вы оставите в покое эту несчастную девушку? – с упреком спросила она.
– Это она не оставляет нас в покое, – ответил Костов. – Она сама приходит к нам продавать ложные сведения из немецкого посольства.
Мария рассмеялась.
– И поэтому вы только сегодня вечером в баре узнали о приезде Лихтенфельда… Смешно!
Мария опять засмеялась спокойно, тихо, без гнева. Она возмущалась лишь той жестокостью, с какой в торговой разведке пользовались услугами женщин.
Наступило молчание. Костов пристально смотрел на Ирину, которая пила второй коктейль с Лихтенфельдом и приятелем Кршиванека. Эксперту хотелось подольше остаться в баре, чтобы смотреть на нее. В лице этой девушки он видел что-то одухотворенное и прекрасное, что глубоко задевало душу и навсегда запечатлевалось в сознании, вызывая тоску, страстное желание и ощущение недостижимости. Мария боролась с нелепым и глупым подозрением, неотвязным, как надоедливая муха. Она силилась прогнать его, но не могла. В душе Бориса всплыло воспоминание о часовне и первом прикосновении к горячим губам, еще не умевшим целовать. Он пытался было оторваться от этого воспоминания, посмотрев на свою жену, которая принесла ему «Никотиану», но это ему не удалось. Губы у Марии были холодные, тонкие, бескровные…
Костов преодолел свою тоску, вспомнив о примадонне, с которой собирался провести несколько дней в Чамкории. Мария прогнала нелепое подозрение, подумав о том, что два года ее жизни протекли в тихом и ровном счастье. А Борис стряхнул с себя воспоминание о часовне, отдавшись лихорадочным мыслям о завоевании Германского папиросного концерна.
Но и выйдя из бара, все трое не могли избавиться от какой-то горестной подавленности – Ирина, словно брошенный в воду камень, нарушила их спокойствие на весь этот вечер.
В машине Мария сказала Борису:
– В баре я заметила кое-что. За полчаса ты выпил три рюмки коньяку, а этого никогда еще не было.
– Я устал, – рассеянно проговорил он.
– А может быть, рассердился из-за Кршиванека?
– Нет… просто устал, – ответил Борис. – Это дело меня вовсе не тревожит. Все зависит от фон Гайера, а я знаю, как поступить.
Лихтенфельд развез по домам Ирину и Бимби на своей машине. Ни тот, ни другой спутник Ирины не смогли вырвать у нее обещание встретиться с ними снова. Она вошла в свою комнату с тяжелой от коктейля головой, усталая и огорченная.
Снег все падал. Улицы были пусты. Лихтенфельд покатил в Бояну, где он жил на вилле. Выехав на безлюдное поле, он остановил машину, и его вырвало.
VI
Господин генеральный директор «Никотианы» вышел из машины и по низким широким ступеням крыльца поднялся к входной двери здания, в котором помещалось центральное управление фирмы. Молодой и красивый, он казался человеком уравновешенным. На нем было элегантное темное пальто, цветное шелковое кашне и модная шляпа с узкими полями. Он шел по коридору первого этажа, и служащие, попадавшиеся ему навстречу, как всегда, чувствовали себя неловко: главный бухгалтер инстинктивно поправил галстук, который ему никогда не удавалось завязать как следует, и низко поклонился; одна машинистка чуть не поскользнулась от волнения, а стоявший у лестницы рассыльный, фельдфебель запаса, опустил руки по швам и сказал: «Здравия желаю». На все это господин генеральный директор ответил только легким прикосновением пальца к полям шляпы.
Было видно, что он еще очень молод, но глаза у него были такие острые и холодные, что рассчитывать на его юношескую отзывчивость не приходилось. Можно было подумать, что он еще неопытен, но веская точность его речи сразу отнимала желание начать с ним игру. И наконец, можно было предположить, что он вспыльчив, но все знали, как спокойно и неумолимо он увольняет служащих за самое малое упущение.
Во всяком случае, никто не мог сказать, что господин генеральный директор не знает своего дела. Прошло два года с тех пор, как он был назначен вторым экспертом фирмы, почти год – со дня его свадьбы с Марией и только восемь месяцев – со дня смерти старого Спиридонова, чье место он занял немедленно. Все ожидали катастрофы и ликвидации фирмы, так как новый директор принялся, к удивлению, закупать табак огромными партиями, хоть и не обладал теми прочными международными связями, какие были у его тестя. Но вышло как раз обратное: «Никотиана» поглотила акционерные общества «Струма» и «Эгейское море», превратив их в свои филиалы, запутала в золотой сети дивидендов еще нескольких министров и начала вытеснять маленькие фирмы из иностранных торговых представительств. Она не смогла только подорвать связи еврея Коэна с Германским папиросным концерном, несмотря на приход гитлеровцев к власти. Таковы были победы фирмы в ее борьбе с конкурентами. Что же касается производителей и рабочих, то «Никотиана» взяла их за горло, и так крепко, что остальные фирмы поспешили немедленно последовать ее примеру.
Не прошло и нескольких минут, как господин генеральный директор уже сидел за письменным столом в своем кабинете, обставленном в самом бездушном американском стиле. На толстом настольном стекле находились только телефон, подставка для авторучки, блокнот и пепельница. Теперь господин генеральный директор был и полнее и свежее, чем два года назад. Истощенный и оборванный провинциальный юнец превратился в мощного диктатора табачного мира. Изменилось и выражение его глаз – они стали еще более острыми, холодными и какими-то беспричинно злыми. Зрачки их нервно сужались и расширялись, словно у зверя, который подстерегает свою добычу, готовый броситься на нее. Одежда его носила отпечаток изысканной и немного небрежной элегантности. Это был настоящий homme d'affaires.[28]
Господин генеральный директор нажал кнопку звонка. Вошел секретарь, человек почти вдвое старше его, и с блокнотом в руке стал возле письменного стола. Борис amp; Лейл на него холодный вопросительный взгляд. Всем ужапщм было предписано не терять ни минуты времени. Секретарь угадал вопрос и доложил кратко: 6 __ Господин Барутчиев-младший ожидает в приемной. „__– Я приму его немного погодя, – сказал Борис.
Секретарь вышел передать это Барутчиеву-младшему. оернувшись, он извлек отточенный карандаш и приготовился стенографировать. Прежде всего Борис продиктовал несколько телеграмм директорам филиалов, приказав зашифровать текст. В телеграммах он предписывал подчиненным ускорить обработку. Надо было на месяц раньше срока подготовить для вывоза два миллиона восемьсот тысяч килограммов прошлогоднего табака.
За этим последовало недолгое молчание, во время которого секретарь с довольным видом почесал карандашом щеку: пахло крупным барышом. Может быть, господин генеральный директор выдаст персоналу центрального управления двухмесячный оклад. Но металлический голос начальника зазвучал снова. Борис начал диктовать деловые письма за границу. «Никотиана» соглашалась на цены, указанные в контрпредложениях нескольких иностранных фирм. Письма были однообразны, в сухом коммерческом стиле. Но секретарь, человек опытный, с аналитическим умом, быстро сообразил, что это значит. Нет, крупного барыша ждать нельзя. Скорее, наблюдаются далекие признаки надвигающегося кризиса. «Никотиана» спешит отделаться от своего табака, мирясь с низкими прибылями, а это значит, что служащие не получат и месячного премиального оклада. Дьявольский нюх у этого холодного, бездушного как камень юнца. Может быть, он вовремя учуял падение цен, когда в последний раз ездил за границу. В глубине души секретарь ненавидел Бориса, сам не понимая за что; это была ненависть мучительного муравьиного труда к легкому грабительству хищника. Надежда на двухмесячный оклад исчезла, но секретаря тем не менее обуяло какое-то нелепое злорадство, и он снова почесал карандашом щеку.
– Вы слушаете внимательно? – внезапно спросил Борис.
Его ледяные глаза безжалостно впились в секретаря. Тот испугался.
– Да, конечно!.. – сказал он.
– Прочтите, что вы записали.
Секретарь, раскаиваясь в мимолетном злорадстве, которое отвлекло его от дела, прочел стенограмму. Борис сухо указал ему на две ошибки.
– Извините меня… Простите!.. – униженно выдавил из себя секретарь.
Борис снова начал диктовать.
Наконец письма были застенографированы, и секретарь, чувствуя, как по спине его стекает струйка холодного пота, пошел к двери.
– Попросите господина Барутчиева, – сказал Борис.
Барутчиевых было трое – три родных брата. Двое из них враждовали между собой, словно претенденты на королевский престол, а третий обеспечивал сбыт их табака за границу, вел беззаботную жизнь на европейских курортах и поддерживал отличные отношения с Германским папиросным концерном и гитлеровцами. В приемной ждал Бориса Барутчиев-младший – в это время старший лечился от туберкулеза в санатории, а средний развлекался в Баварских Альпах, – полный, небольшого роста, с орлиным носом и слегка надменными глазами. Он был неплохо образован, но больше всего на свете любил блистать. Он жаждал стать таким же всемогущим, как старший брат, но не обладал его достоинствами, а мания величия мешала ему соблюдать даже самую обычную осторожность в торговых делах.
