Вячеслав Софронов - Кучум
— А-а-а… — успокоился Иван Васильевич, узнав голос своего любимца Богдана Яковлевича Вольского. Едва ли не единственного, кому он доверял, и доверялся во всем. — Чего затаился в темноте?
— Тебя, господин мой, поджидаю, — спокойно отозвался тот, — специально стою, поглядываю, кто куда идет, да зачем…
— И чего высмотрел? — царь перешел на шепот, ожидая услышать что-то особенное, и уже приготовился мысленно к неприятному известию.
— Да увидеть ничего такого не увидел… Тихо все. Только Анна твоя рыдает да молится в светелке своей…
— Утешил бы девку, — попытался пошутить Иван Васильевич, но шутка вышла двусмысленная, и он тут же поправился, — девок бы к ней привел, чтоб повеселили, песни попели.
— Не-е-е, — протянул басом Богдан Яковлевич, — то не мое занятие. Девок приведу, да не дай Бог, сам с ними останусь. А тут ты нагрянешь… Вот тогда оправдывайся, отнекивайся, что не ел малину, когда губы красные…
— Ладно, чего хотел? — Иван Васильевич чувствовал, тот чего-то недоговаривает. — Спешу я.
— Да тут такое дело, — замялся Вольский и тяжело вздохнул, — согрешил я малость. Отпустишь грех, царь-батюшка?
— Не поп я тебе, чтоб грехи отпускать. В храм иди и там кайся, лбом об пол бейся, свечку затепли.
— Да, может, то и не грех вовсе… Девицу я приглядел, когда давеча по Москве ехал… Ох, хороша девка! Так бы и съел!
— И кто помешал? Вижу, как облизываешься.
— О тебе, батюшка, думал, печалился. Сюда привез, запер в светелке, ждать велел.
— Кто такая? Может, знакома мне?
— Вряд ли… Ты бы такую сразу отличил, приветил. Зовут Василиса Мелентьева. Хороша девка. Надави — и сок брызнет.
— Догадалась, кого ждать велено?
— Поди, не совсем дура. Так зайдешь? Или обратно домой отвезть?
Иван Васильевич заколебался. Желание взглянуть на новую девушку, что дожидалась его совсем неподалеку, было велико. Не любил он менять решения. А решил именно сегодня поговорить с Анной, и если она будет и дальше столь плаксива, сожалеть о жизни в царских покоях, то… он уже не юноша, чтоб уговаривать и пояснять, добиваться каждый раз ее расположения. Она не английская королева, чтоб выдвигать свои условия. Нет, сперва он доведет до конца разговор с Анной, а эта, новая, никуда не денется.
— Скажи, чтоб ждала, — приказал он Вольскому и, тяжело ступая, направился дальше.
Анна действительно сидела зареванная, с опухшими глазами и, увидев вошедшего царя, вскочила, кинулась за печку, торопливо схватила платок утирать струившиеся по лицу слезы.
— Все блажишь, сырость разводишь, — брезгливо проговорил Иван Васильевич, проходя на середину светелки и оглядываясь по сторонам. У него уже вошло в привычку в любом помещении, куда бы он не заходил, сперва внимательно оглядеть все углы и закоулки. Даже в собственной спальне он никогда сразу не подходил к постели, а какое-то время прислушивался, не раздастся ли откуда какой шорох, а лишь потом чуть обретал спокойствие. Эта привычка выработалась у него с детства, когда его, мальчонку, бояре пугали, спрятавшись в темной комнате, или врывались к нему спящему пьяными и, громко крича, хохотали, строили рожи, махали кинжалами. Нет, об этом лучше не вспоминать.
Из-за перегородки тихо выпорхнула сенная девушка и низко поклонилась царю, ожидая приказаний.
— Пошла, пошла, — махнул рукой, и когда та беззвучно вышла, подошел к Анне, привлек к себе, поднял маленькую девичью головку, осторожно провел пальцем по губам. Она всхлипнула и попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной.
— Жду день-деньской, жду, — проговорила жалобно, — а потом и сама не замечаю, как слезы побегут, закапают, а там и… и… — она всхлипнула, — не остановишь их.
— О ком плачешь?! Кого хоронишь?! Больше заняться нечем, кроме как реветь?
— И вышивать пробовала, — она кивнула на рукоделие, разложенное на лавке, — да на ум не идет. Боюсь я, — добавила, немного помолчав.
— Меня что ль боишься, дура? — сдерживая себя, но ощущая нахлынувшую, прилившую к голове горячую волну, спросил.
— Нет, не тебя. Тебя мне отчего бояться? Смерти боюсь…
— Молода еще умирать-то…
— А сколько до меня умерло? Кого отравили, кого иначе на тот свет свели. И меня сведут.
— Да я всю прислугу поменял. Призови к себе из своих кого, глядишь, и успокоишься.
— К матушке хочу, к батюшке… Только не примут они меня такую обратно… опозоренную… — и она опять всхлипнула.
— Скажу, так любую примут, — Иван Васильевич рванул душивший его ворот, отошел к теплой печи, протянул к ней ладони, — лучше обняла бы меня, приголубила. — Но Анна стояла, прижав тонкие руки к лицу, и не отвечала. — Ну, кому сказал, — повысил голос Иван Васильевич и с хрустом сжал пальцы, кипя злобой.
Анна сделала несколько шагов и, не отнимая рук от лица, остановилась. Тогда он сам подхватил ее, понес худенькое тело к лежанке, кинул, начал срывать платье, тычась лбом в ее грудь и мыча что-то утробное. Анна не сопротивлялась, но и не помогала ему, а, покорно раскинув руки, ждала. Тогда он неторопливо разделся, снял сапоги, подрагивая всем телом, опустился на нее сверху, ища мягкие губы своими губами, а руками гладил нежную кожу, опускаясь все ниже и ниже…
— Нет, нет, нет! — закричала вдруг она и забилась, застучала кулачками по лицу, с силой попыталась оттолкнуть. — Антихрист ты! Верно говорят, антихрист! Дьявол! Пусти!
— Молчи, — пыхтел он, и эта борьба только сильнее распаляла его, делала желанной непокорную Анну. — Всем нам в огне гореть, что мне, что тебе.
— Не хочу! Не хочу гореть, — с новой силой забилась она, но он уже овладел ею и входил в ее плоть все глубже, не слыша ни криков, не ощущая ударов маленьких рук.
Когда он встал, оделся, глянул на Анну: она лежала, закрыв глаза, и, казалось, не дышала. Заметил несколько свежих кровоподтеков на шее, на груди и мелькнула жалость, но, вспомнив ее крики, усмехнулся и прошептал:
— Все, голуба, откричалась. Теперь будешь в монастыре кричать, сколь душе угодно. А с меня хватит.
Он вышел из светелки и через несколько шагов вновь наткнулся на темную фигуру Вольского.
— Ну как? Идем на новую красавицу глядеть? — и он причмокнул губами.
— Идем, идем, — ответил Иван Васильевич, — только сперва пошли выпьем чего-нибудь. И Ивана моего кликни, его тоже с собой возьмем. Надо и ему другую бабу искать. От его тоже никакой пользы. Родить никак не может.
— А эту куда? — спросил насмешливо Вольский. — В монастырь?
— Правильно мыслишь. И ту и эту — в монастырь. Обеих. Пусть о спасении души нашей молятся, коль бабское дело у них худо выходит, — и довольный своей шуткой царь громко захохотал.
ЯРСУЛЫК[2]
Когда рядом с Кучумом просвистел кинжал и упал чуть впереди него, он даже не успел испугаться, хоть инстинктивно и отпрянул в сторону, застыл на какое-то мгновение. Резко обернувшись, успел заметить мелькнувшую тень, хотел было броситься за ней, но передумал, нагнулся и на ощупь нашел кинжал. Тот имел небольшую костяную рукоять и короткое прямое лезвие. Проведя по нему пальцем, ощутил остроту клинка. Но кроме всего прочего от кинжала исходил какой-то дурной, тлетворный запах, и поднеся пальцы к носу, он понял, что оружие в чем-то вымазано. Переборов в себе тошноту, Кучум обернул кинжал полой халата и, чуть подумав, направился к шатру, где жила его наложница Анна, которую он давно считал своей женой. Она уже родила ему пятерых детей, которые росли вместе с другими ханскими детьми и мало чем от них отличались.
В то же время Анна стала для него едва ли не самым близким человеком. Именно она могла обуздать его внезапный гнев, успокоить и настоять на своем. И он ценил это: разрешил иметь в своем шатре изображения святых на толстых сосновых досках, специально заказанных купцам, посещавшим Москву и другие русские городки. Возле этих святых постоянно горел слабый огонек в небольшом сосуде, заправляемом жиром. Часто, неожиданно войдя в ее шатер, он видел Анну стоящей на коленях и что-то шепчущей, обращаясь к своим святым.
Что она шептала, просила на непонятном ему языке? Кучум хмурил тонкие брови, не зная как поступить — запретить ли Анне обращаться с молитвой к своим богам и велеть кинуть эти раскрашенные доски в костер, или делать вид, будто ему все равно. Но однажды он не выдержал и напрямую спросил ее:
— Мне давно интересно: ты молишь своих богов, чтоб они послали мне как твоему мужу удачу в победе, здоровья или…
— Спрашивай, спрашивай, — смело подняла на него глаза Анна, — впрочем, я и так поняла, о чем ты хочешь знать… Тебе интересно, может ли Господь нанести вред тебе? Так я поняла?
— Пусть будет так, — мотнул он головой, не в силах отвести взор от спокойных и уверенных глаз Анны.
