Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп "Раффи"

Частые кражи скота приучили Давида быть всегда готовым к опасностям. Кроме разбойников, приходилось иметь дело и со зверями. Горы и леса были полны волков, медведей, барсов, а хуже всего были набеги горцов — осетин, имеретинцев, хевсуров и множества других мелких кавказских племен. Стадо нуждалось в охране от всех, бороться надо было и с теми и с другими. Из этой-то школы и вынес юный Давид свое начальное военное образование.

Добросердечный Сико был настолько снисходителен к своему помощнику, что позволял ему иногда уходить от стада и заниматься охотой. Давид так наловчился, что ему удавалось застрелить не только зайца на бегу, но и убивать диких коз, оленей и медведей. Вскоре он получил известность и среди пастухов округи. Слава о его удали дошла даже до великого господина, с которым он удостоился чести познакомиться, когда относил к хозяйскому столу настрелянную дичь, а взамен получал порох, пули и щедро угощался вином из хозяйских погребов.

Это благожелательное отношение великого господина к Давиду чрезвычайно радовало Сико, и он часто повторял, словно что-то предчувствуя:

— Я знаю, когда-нибудь ты станешь тавадом — дворянином.

— Каким же это образом? — спрашивал Давид, не веря своим ушам.

— Как это каким? Станешь и все, — отвечал Сико и приводил множество историй, которые должны были свидетельствовать, что его предположения относительно будущего Давида небезосновательны.

— Однажды, — рассказывал он, — великий господин давал ужин своим придворным. «Кто из вас застрелит оленя к моему ужину?» — спросил он. Сынки тавадов взяли ружья и обыскали все горы и леса, ходили целый день, да так ни с чем и вернулись. В эту минуту к господскому двору явился плешивый Дарчо, неся па спине огромного оленя. «Ты славный парень, Дарчо», — сказал великий господин, похлопал его по плечу и сразу же повелел написать указ о пожаловании ему звания тавада, да еще одарил сорока домами холопов.

— Кто был этот Дарчо? — удивленно спросил Давид.

— Кто же, как не бездельник и пьяница — целый день мог работать в чужом доме за чарку вина.

Но Давид не думал ни о тавадстве, ни о крепостных. Он был счастлив, когда изредка встречал милую Тамар, слышал несколько ласковых слов и видел невинную улыбку на ее лице.

Тамар стала чаще бывать у пастухов. Раньше Сико собирал для девушки лесные ягоды и орехи, а теперь это делал Давид. Он отправлялся в самые глухие чащобы, забирался в заросли диких кустарников. Он не обращал внимания, что у него рвется одежда о колючки, он подвергался тысяче разных опасностей — лишь бы набрать лучших ягод. Вон на тех свисающих с высоких скал кустах видна спелая малина или ежевика, но, поднявшись туда, можно сломать ногу, разбить голову — все равно он готов пойти на смерть, лишь бы собрать ее любимые ягоды. Давид клал их в сплетенную им самим корзинку и припрятывал для Тамар.

Однажды вместе с корзинкой Давид подарил ей и букет цветов. Юноше не чужды были нежные чувства, но ему не хватало тонкого вкуса. Свой букет он составил целиком из желтых цветов.

— Мне не нравятся желтые цветы — сказала Тамар, но букет все же приняла.

— А какие тебе нравятся? — спросил юноша, покраснев от смущения.

— Красные, розовые, фиолетовые, синие… всякие другие, — ответила она, не переставая отправлять в рот преподнесенные ей спелые ягоды.

— А почему ты не любишь желтые?

— Не люблю и все. Сама не знаю почему, — сказала она. — Я и желтые платья не ношу, когда мне их шьют.

— Я знаю, тебе нравится красный цвет, — сказал юноша, посмотрев на нее с обожанием… — Когда я впервые увидел тебя, на тебе было красное платье.

— Где же ты меня увидел впервые? — с наивным видом спросила она. — И когда?

— Два года назад. Я увидел тебя на дороге. Ты возвращалась с прислугой и еще напоила меня молоком. Не помнишь?

Тамар приложила пальчик к губам, опустила обрамленные длинными ресницами глаза и впала в раздумье. Потом подняла голову и посмотрела Давиду прямо в глаза.

— Два года назад… молоко… Нет, не помню, — лукаво произнесла она.

— Да, два года назад, — дрожащим голосом сказал Давид. — С того дня я и взялся быть вашим пастухом…

— Зачем? — спросила Тамар, и на ее губах заиграла лукавая улыбка.

— Чтобы почаще видеть тебя.

Тамар рассмеялась и отбежала, но на минуту задержалась, и пораженный юноша услышал:

— Хоть я и не люблю желтый цвет, но букет возьму, ведь это ты дал мне… Я буду хранить его у сердца…

Этот разговор произошел вблизи овечьего стойбища, на берегу ручья. Густой кустарник скрывал Давида и Тамар от глаз служанок, занятых дойкой коров. Но они не заметили, что одна из них спряталась в кустах и подслушала разговор двух влюбленных, внимательно следя за малейшей переменой на их лицах.

Когда Тамар ушла, девушка некоторое время оставалась в своем тайнике, сердито глядя на Давида, который стоял неподвижно, как статуя, не в силах поверить тому, что услышал. Он бросился было за барышней, чтобы еще разок взглянуть на нее, но она уже ушла. Тут из кустов вышла служанка и побежала догонять своих подруг.

С этого дня каждое утро, пока еще не упала роса, Давид собирал в горах любимые цветы Тамар, составлял букеты, опускал в прозрачные воды родников, чтобы они до ее прихода не завяли. Но по целым дням и неделям цветы оставались в родинках, а Тамар не показывалась. Юноша рвал новые цветы, связывал букеты, а девушка не приходила. Что случилось, не больна ли она? Проходили недели, месяцы, а он не видел Тамар. Давид ходил как потерянный, с каждым днем становился все молчаливее и печальнее. Его подавленнее настроение заметили друзья, которые очень любили Давида, спрашивали, что с ним, но ничего не могли выведать у молчаливого и скрытного парня.

Кроме Давида, под началом Сико было еще шесть пастухов. Давида любили все. По вечерам возле костров на овечьих выгонах он часто развлекал их своими песнями. Как и каждый сюниец, он играл на таре и обладал очень приятным голосом. Но в последнее время он перестал петь.

— Что с тобой, Давид? — спросил как-то ночью Гево, один из молодых пастухов, найдя его лежащим на стойбище возле скалы.

— Ничего, — ответил Давид, не повернув головы, — плохо себя чувствую, видно, простыл.

Гево был больше других близок с Давидом, и в последнее время молча наблюдал за юношей, хотя ничего не говорил ему.

— Я все знаю, — проговорил он, — ты вовсе не болен и не простужен. Знаю, почему тебе так плохо.

— Почему же? — Давид поднял голову.

— Ты таишься от меня, а я-то думал, мы друзья, — продолжал Гево немного обиженно.

— А что рассказывать, ты же сказал, все знаешь.

— Да, знаю. Все дело в том, что Тамар больше не приходит сюда… А ты разве не понимаешь, почему ее нет?

— Нет. Если что-нибудь знаешь — говори!

— А вот послушай, — с дружеским участьем заговорил Гево и рассказал, что во время последнего свидания Давида с Тамар одна из служанок подслушала их разговор и донесла обо всем мачехе девушки.

Давид задрожал всем телом, им овладел такой ужас, точно скала, под которой он лежал, обрушилась ему на голову. Но он тревожился не за себя. Давид был не робкого десятка. Он не боялся, что его отношения с княжной, племянницей великого господина, станут известны людям. В крайнем случае, он может уехать из этой страны, увезя с собой любовь к девушке. Его терзала тревога за Тамар, которой пришлось бы перенести из-за него страдания, оскорбления и обиды.

— Ты об этом не думай, — утешал его добрый Гево, — все было бы так, как ты говоришь, живи она с родной матерью. А мачехе нет до нее дела, она только запретила ей выходить из дому.

— Но она может донести великому господину…

— Никому она ничего не донесла и даже служанке наказала молчать.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю… служанка — моя подружка. Ее хозяйка так ненавидит Тамар, сказала она, что будет даже рада, если падчерица обвенчается с пастухом и покроет себя позором.

— Почему же тогда мачеха запрещает ей приходить сюда, к овцам? — спросил уже несколько спокойнее Давид.