Страна Печалия - Софронов Вячеслав

Неприятно удивленный увиденным архиепископ решил, что и об этом нужно непременно поговорить с дьяком и собрался было уходить, когда взгляд его упал на солидную стопку бумаг, лежащих на полу и придавленных сверху старыми, до дыр проношенными, сапогами, неизвестно как попавшими сюда. Архиепископ брезгливо сбросил проношенные и дурно пахнущие сапоги, стряхнул с бумажной стопы остатки грязи от них и ухватил наугад несколько листов, осторожно поднес их к окну и, близоруко щурясь, стал читать. С первых же строк оказался он неприятно удивлен, узнав в тех бумагах свои собственные послания, надиктованные им дьяку Ивану Струне в разное время. Сейчас же он читал неотосланное предписание томскому попу Власию с требованием прислать сведения о крещеных в приходе за прошедший год инородцах, которые в срочном порядке требовалось направить в Москву на патриарший двор. В той же стопе оказались и другие подобные бумаги, которым следовало давно уже быть в самых разных приходах вверенной ему епархии.

От сделанного открытия владыку чуть не хватил удар, и он, вернувшись в свои покои, громко позвал к себе келейника Спиридона, намереваясь поручить тому немедленно сыскать дьяка Ивана Струну.

Однако сколько он ни кричал: «Спиридон! Спиридон!», награждая того всевозможными прозвищами бездельника, разини и бестолочи, дозваться своего келейника он так и не смог.

Тогда, прихватив для большей острастки архиепископский посох, он сам отправился на поиски. Обследовав немногочисленные комнаты и клетушки занимаемых им покоев, приспособленных для дел служебных, он вскоре убедился, что в столь ранний час никого из служителей в них не оказалось. Лишь из-за кухонной двери, ведущей в полуподвал, слышалось глухое бряканье чугунов и сковородок. Но архиепископ ни разу в жизни не переступил ее порог, полагая ниже своего достоинства появляться меж женского пола, ведавшего приготовлением пищи для многочисленной архиерейской братии. Владыка вообще считал лишним интересоваться тем, что для иных людей составляло главную радость в жизни, поскольку уповал больше на пищу духовную, а всяческие земные блага, к коим относил и искусно приготовленные разнообразные яства и кушанья, относил к искушениям, от которых необходимо держаться подальше. Потому он давно намеревался при первой же возможности переселить всю кухонную братию в иное помещение, чтоб они не портили высокого предназначения архиерейских покоев.

А пока бабенки, состоящие при кухонных работах, неизменно пользовались своим избранным положением, и, зная, что архиепископ вряд ли когда переступит порог их владений, громко

судачили меж собой не только о делах житейских, но главным образом о сегодняшнем настроении своего повелителя, награждая его всевозможными и зачастую не совсем лестными прозвищами. Знали о тех вольностях кухонных все дворовые служители, включая и близких к владыке людей, о чем не раз осторожно намекали ему на недопустимость подобных развращающих душу богомольного человека разговоров.

Но что мог поделать сибирский архиепископ? Прогнать всех и оставить голодными почти сотню человек своих приживальщиков, включая и свое высокопреосвященство? Нет, к такому шагу он был пока не готов. Сыскать же мужиков, что он не раз пытался сделать, знающих секреты приготовления, скажем, капустного пирога или грибного супа, оказалось в Сибири делом невыполнимым. А потому и терпел он присутствие под боком «вертепа поварского», как он не раз именовал всю кухонную братию, от чего тем было ни холодно и ни жарко.

Миновав кухонную лестницу, вконец разгневанный владыка Симеон, так никого и не встретив, вышел на крыльцо, где увидел привычно машущего метлой Ивана Смирного, который, завидев владыку, низко поклонился ему, воткнул орудие свое в снег прутьями кверху и, сложив руки лодочкой, направился к нему за благословением. Симеон торопливо перекрестил плешивую голову служителя и спросил:

—

Келейника моего давно видел?

Иван пожал плечами и покачал обнаженной головой, не решаясь в присутствии архиепископа надеть шапку.

—

Сыщи мне его срочно! — потребовал владыка. — Найди, где бы ни был, и доставь в любом виде. Понял? — грозно спросил он Ивана, резонно полагая, что и тот может надолго исчезнуть, сославшись потом на непонятливость и неразумность свою.

Владыка знал за подобными людьми, имевшими от природы всяческие телесные повреждения, привычку сказываться темными и убогими. Хотя Господь, лишив их чего-то одного, обычно с избытком награждал чем-то иным: острой ли памятью или музыкальным слухом. Но обиженные увечьем своим люди никак не проявляли данный им взамен дар, а наоборот, скрывали его, прикидываясь лишенными всяческих достоинств и способностей. Вот и Иван Смирный все больше чурался общения с церковным людом, хотя знал наизусть, как в том не раз убеждался сам владыка Симеон, едва ли не все псалмы и молитвы, читаемые во время богослужения. Если бы он захотел, то давно бы поменял свою метлу на место певчего на клиросе, но, видать, в силу природной застенчивости ему легче было находиться в стороне от людей, отвечая днем за порядок, а ночью за покой на архиерейском дворе.

Потому владыка еще раз переспросил его, понял ли тот приказание, и с тем отпустил, вернувшись обратно в свои покои. Иван же с завидной скоростью, несмотря на хромоту, незамедлительно поковылял в облюбованный келейником Спиридоном чуланчик, где и застал того в самом разнеженном состоянии и обсказал положение дел на сей момент. Присовокупив к тому, что владыка явно не в себе по неизвестной ему причине и, хотя и не сказал ничего предосудительного или грозного, но по дрожи в членах и легкому заиканию его легко можно догадаться о надвигающейся буре. А потому Спиридону лучше не искушать судьбу и поспешить в архиерейские покои, пока дело не дошло до чего-то более серьезного и грозящего неприятностями, гораздо большими, чем угрозы и порицания в лености.

Спиридон спросонья решил, что владыка каким-то непостижимым образом узнал о тайном убежище его и со страха громко икнул и мигом помчался в архипастырские покои. По нетвердости ума мчался он не по проложенным старательным дворником дорожкам, а напрямик через сугробы. Сгоряча он даже не приметил утери шапки и, как был весь в снегу, с широко открытыми всеми миру глазами влетел к владыке и тотчас бухнулся для верности на колени, замерев, словно грешник на Страшном суде.

Архиепископ, занятый на тот момент изучением собственных распоряжений, которые он изъял у дьяка, зорко глянул на келейника и тихо спросил:

—

Чего в снегу весь, словно зверь лесной?

—

Спешил, — однозначно произнес Спиридон, торопливо сметая с себя гроздья снега прямо на богатый ковер, устилавший пол в архиепископских покоях.

—

Спешить с умом надо, которого у тебя, детинушка великовозрастная, сроду не водилось, — со значением сказал владыка, относившийся к келейнику своему с явным состраданием и сочувствием, которые, если бы не монашеская строгость к проявлению чувств, можно было принять за отцовскую любовь. Но это не мешало ему взыскивать со Спиридона строже, чем с других своих служителей. Келейник же, с рождения своего не знавший иных чувств, кроме страха и всегдашнего унижения от сильных мира сего, считал владыку не иначе, как извергом, и боялся его пуще смерти. И скажи ему вдруг владыка неосторожно, чтоб умер немедленно, так бы и поступил, не задумавшись ни на миг, а покончил с собой самым простым и естественным способом, ничуть не сомневаясь в правильности поступка своего.

—

Ответь мне лучше, — продолжил Симеон, — видел ли где сегодня дьяка моего Ивана Струну?

Спиридон испуганно поднял на него глаза, подразумевая в словах владыки если не угрозу, то очередное обвинение в чем-то недостойном и затряс головой, словно и вовсе не знал, о ком идет речь.

—

Значит, не видел, — уточнил архиепископ, — а нужен он мне, дьяк этот, незамедлительно. Потому ступай и сыщи его, где хочешь.