Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

Возьми, — протянул тот хлеб Анисиму, — не хочется чего-то есть. Видать устал сильно с дороги.

Он стянул с себя успевший стать влажным от оттаявшей изморози тулуп, постелил его на холодный пол и блаженно растянулся на нем, закрыв налившиеся свинцовой тяжестью глаза. Но уже в полусне ему вспомнилось, что он так и не выспросил у словоохотливого Анисима о дьяке Иване Струне, хотел было что-то спросить, но сил на это уже не было. Вскоре он почувствовал, как все его тело зажглось и зачесалось от многочисленных укусов ненасытных клопов, сунул руку под одежду, поскреб горевшее огнем тело и тут же крепко заснул с детской улыбкой на лице. Во сне он не слышал, как Анисим шепотом спросил Климентия:

—

За что его к нам в Сибирь?

—

А пойми их там, верховных. Видать, власть или деньги не поделили, не разберешь.

—

Вот всегда так, — принялся рассуждать тот, — кто силен да с рублем, тот на Москве сидит, а кто слабее да поробчее, тот сюда дорогу торит. Страна-печаль всех принимает, да не всех от себя отпускает.

—

Как ты сказал? — переспросил Климентий. — Какая страна?

—

Да наша, сибирская. Знающие люди ее печальной страной зовут и так говаривают: на чужбине, словно в домовине, и одиноко и немо, а пожаловаться некому. На чужбине и собака тоскует.

—

А я вот завтра как бумаги все выправлю, то сразу и обратно погоню. И дня не останусь. Не люблю Сибирь вашу. Поганая сторона. Как вы только тут живете.

Анисим на это ничего не ответил и лишь обиженно запыхтел, пристраиваясь на ночлег по другую сторону печки. Когда уже лег, то громко зевнул, почесал грудь пятерней и изрек напоследок:

—

Прилетит гусь на Русь — погостит да снова улетит…

Климентий на это ничего не ответил и в который раз ругнул свою проклятую службу, из-за которой он никак не мог обзавестись ни семьей, ни собственным домом, а продолжал жить в подмосковной деревне с родителями. Все его братья давно отделились и занимались хлебопашеством, как все потомственные крестьяне, а он решил выбиться в люди и поступил по знакомству на патриарший двор, надеясь со временем осесть в Москве и выгодно жениться. Но время шло, ему уже перевалило на пятый десяток, а скопленных денег не хватало на покупку хорошего дома. А без своего угла куда жену приведешь?

«В деревню, что ли, обратно вернуться? — подумал он, но вспомнил неизъяснимую усладу от дальней дороги, которая непонятным образом грела его душу, стоило ему лишь сесть в сани, почувствовать запах свежего ветерка, и невольно улыбнулся. — Нет, погожу еще в деревню возвращаться, поезжу, покуда могу, мир погляжу». — И с этим уснул.

Не спалось только Анисиму, который хоть и принял год назад постриг, скрываясь от властей за совершенное у себя в деревне воровство, но так и не удосужился выучить ни одной молитвы и во время службы в храме на клиросе лишь подхватывал окончание слов вслед за теми, кто службу знал. Он и здесь, в монастыре, незаметно приворовывал, где что плохо лежит, а потом сбывал краденое в татарской слободе или отдавал на продажу знакомым торговцам. На вырученные деньги он накупал что-нибудь съестное и поедал все это за один присест где-нибудь в укромном уголке. Но его ненасытная утроба на этом не успокаивалась и постоянно требовала еще пищи, давая знать о себе непрерывным урчанием в животе.

Скоромной монастырской едой насытить себя Анисим не мог и давно смирился с тем, что рано или поздно попадется, но ничего с собой поделать не мог и продолжал красть, испытывая при этом блаженство и страх одновременно. Настоятель Павлиний уже несколько раз ловил его с краденым, но лишь выговаривал ему за это и отправлял на самую тяжелую работу, поскольку Анисим был покладист и, чувствуя за собой вину, выполнял все, что приказывали.

Вот и сейчас он выжидал, когда все уснут, чтоб потом отправиться на поиски конской упряжи, которую приезжий возница неосторожно оставил на конюшне. И сколько он ни уговаривал себя, что подумают прежде всего на него, но желудок на все его благоразумные доводы тут же давал о себе знать сильнейшими спазмами. В конце концов ему надоело вести борьбу с собственным организмом, и он тихонько прокрался к двери и бесшумно выскользнул вон. Под навесом он безошибочно нашел место, где была спрятана конская упряжь, и, не разобрав, новая ли она, быстро затолкал ее в ближайший сугроб и вновь вернулся в избу, не разбудив никого. Осторожно лег на не успевшее даже остыть место за печкой и подумал, что на вырученные деньги сможет несколько дней питаться вполне сносно и не испытывать непрерывных резей в желудке, отчего ему сделалось радостно и спокойно. Так, с улыбкой на лице, он заснул…

Архиепископ Симеон уже третий год пребывал на сибирской кафедре, и каждое новолетие казалось ему более трудным, чем предыдущее. Вроде бы все было в его власти и подчинении, но потраченные силы уходили словно вода в песок, не давая ожидаемых результатов. Он никак не мог понять, что стало происходить во вверенной ему епархии в последнее время, когда, отправляя распоряжения в Томск ли, в Якутск ли, он не получал оттуда ответа больше чем по полгода. Накануне вечером он долго не мог уснуть, без конца ворочался и покряхтывал, не давая спать тем самым и келейнику Спиридону, ночевавшему, по давно заведенному обычаю, в одной комнате с владыкой. Наконец, уже под утро владыка пришел к выводу, что нужно провести расследование и поговорить о задержке ответных грамот с дьяком Иваном Струной, который и ведал всей деловой епархиальной перепиской, с чем и уснул, успокоившись.

Встав спозаранку, он поднял и келейника, не выспавшееся лицо которого ничего не выражало, кроме желания побыстрее исчезнуть из покоев владыки и найти где-нибудь укромный уголок, чтоб прикорнуть подальше от чужих глаз. Он молча принес кувшин с холодной водой, полил на руки архиепископа и, не услышав никаких иных распоряжений, опять же молча исчез за дверью, отправившись в дворницкий чулан, находившийся в каретном сарае. Там, среди лопат, метел и пустых кадушек у него была сокрыта лежанка из старой ветоши, о чем знал лишь он сам и дворовый человек Иван Смирный, калека от рождения, имевший одну ногу короче другой и исполнявший днем обязанности дворника, а ночью — сторожа при архиерейском доме.

Меж ними была давнишняя дружба, заключавшаяся в том, что один никогда не выдавал в случае отсутствия другого, чем они постоянно и пользовались, когда нужно было на какое-то время исчезнуть по собственным надобностям. Иных взаимных симпатий меж ними не наблюдалось по причине вечной занятости делами епархиальными. Так, они не раз выручали друг дружку, когда владыка Симеон, находясь не в самом лучшем расположении духа, мог вдруг хватиться кого-то из них. Так что Спиридон надеялся, что и на этот раз Иван Смирный выручит его, когда устраивался в чулане наверстать недополученный сон, потеря которого произошла, как он считал, по прямой вине владыки, не давшего спокойно почивать ему едва ли не до утра из-за одолевавших того обычных начальственных беспокойств и переживаний.

Владыка же Симеон тем временем, прочтя неизменные молитвы и вкусив малый кусочек от зачерствелой просфоры, отправился в свои приемные покои, находившиеся здесь же поблизости, на Софийском дворе. Там же помещалась и архиерейская поварня и небольшие комнатушки с одним малым окном, больше похожие на кладовые, предназначенные для пребывания в них приказных служителей, как то было заведено еще задолго до приезда в Тобольск владыки Симеона.

Недолго побыв в своем кабинете, он решил заглянуть к дьяку Струне, надеясь, что и тот явился на службу в столь ранний час. Но дьяка на месте не оказалось, и комнатка, где он обычно находился в дневное время, гулко отозвалась на шаги владыки полной пустотой и запустелостью, ничем не выдавая своей принадлежности к производству важных письменных распоряжений и указов, готовящихся здесь для дальнейшего подписания главным духовным лицом обширного сибирского края. Лишь очиненные гусиные перья, разложенные на столе, и медная чернильница с песочницей говорили о том, кто здесь обитает. Оглядевшись, владыка неприятно удивился, что в комнате нет даже малой иконки, как это обычно было принято у всех православных людей. Правда, на стене висело большое медное распятие, что больше подходило для людей веры католической, но ему было совсем не место в обители служителя, являвшегося правой рукой главы сибирской православной епархии.