Сергей Голубов - Багратион
— Благодарю вас, мои господа! Единогласно решено наступление. Приказ о том не замедлит. Ныне в ночь обе армии имеют выступить из Смоленска на селение Рудню для генеральной встречи с неприятелем. Движение — тремя колоннами. Первая армия — две колонны. Вторая армия — колонна. Моя главная квартира завтра — в деревне Приказ-Выдра. Вам, князь Петр Иванович, рекомендую на предмет сей селение Катань…
По кабинету пронесся радостный гул. Лица генералов сияли. Цесаревич обнимал Багратиона. От волнения его губы дрожали. Один лишь Барклай сохранял свой всегдашний спокойный, почти равнодушный вид. Он медленно протянул руку к окну. Все головы повернулись туда же. Небо и воздух над городом приняли цвет мутной воды. Мелкий дождь дробно стучал в оконную раму. Ненастные сумерки окутали Смоленск.
— Господин генерал-квартирмейстер! Ночью дороги распустятся от дождя! Беретесь ли вы провести войска на Рудню?
Толю казалось, что он отлично понимал скрытый смысл действий Барклая. Любуясь удивительным присутствием духа в этом человеке и вытянувшись, он отвечал:
— Берусь провести в любую непогодь, ваше высокопревосходительство!
— Очень хорошо! Особливо благодарен я генералу от инфантерии князю Багратиону за весьма полезное предложение его выставить в наблюдательных целях на левом берегу Днепра двадцать седьмую пехотную дивизию. От себя добавлю: движение наше на Рудню продолжаться будет на три перехода. Коль скоро неприятель на пространстве этом не обнаружится и встречи не произойдет, тем и движение вперед прекратится.
«Вот где зарыта собака!» — подумал Толь
Главнокомандующий холодно поклонился.
Глава двадцать первая
Первая армия наступала к Рудне двумя колоннами, а слева от нее шла Вторая, вдоль днепровского берега, на селение Катань, и по большой Пореченской дороге. С самого начала войны не было в войсках такого живого и бодрого духа, как в эту дождливую, туманную и слякотную ночь. Непроглядная тьма и пронзительный ветер, разносивший повсюду косые полосы холодной водяной россыпи, никого не смущали. Дождь хлестал, а солдаты улыбались. Ветер выл, а они перебрасывались веселыми прибаутками. Войска действительно жаждали встречи с врагом и рвались в бой…
Двадцать седьмого июля, за один переход до Рудни, обе армии остановились. Дневка? Зачем? Чтобы дать французам день для соединения их сил? В главных квартирах водится немало злодеев. Что, если Наполеон узнает о предприятии? Странно, очень странно! Может быть, у генерала Барклая созрел какой-нибудь новый план наступательных действий? Но к чему новый план, когда покамест все благоприятствовало осуществлению старого? Только что получилось известие о том, что атаман Платов наголову разбил авангард Нея — шесть полков французской кавалерии под начальством генерала Себастиани. Случилось это у деревни Инково, Молево Болотогож. Платов гнал французов до Лешни, доскакал даже и до Рудни и видел, что она пуста. Появились пленные французы — один полковник, семь обер-офицеров и три сотни солдат. Пленные единогласно показывали, что французские начальники не знают о наступлении русских и не готовы к встрече. Дневка еще ничего не испортила. Однако она была вредна и опасна.
Получив приказание остановить наступление, Багратион пришел в бешенство и сейчас же начал отправлять к Барклаю ординарцев и адъютантов с письмами и записками. Что было в них — никто не знал. Но, наверно, Барклаю было очень не по себе, когда он читал их. Ответы главнокомандующего были странные. В селении Приказ-Выдра, где он остановился, плохая вода и дурные сообщения. Поэтому он переводит свою главную квартиру в деревню Мощинки, за восемнадцать верст от Смоленска по Пореченской дороге. Получены сведения о приближении громадных неприятельских сил. Они появились уже у Поречья, на правом фланге Первой армии, а также будто бы невдалеке от Катани, чуть ли не рядом со Второй армией.
— Что ж из этого? — спрашивали друг друга солдаты и офицеры. — Ведь Платов-то не побоялся… Ведь мы же идем бить французов, сколько ни есть их…
Появление французов не могло быть причиной остановки движения. Это был просто наудачу выбранный предлог. Таким предлогом могли бы служить и дождь и ветер, дувший в лицо. Барклай выбрал французов.
— Ахти, господи! Да каков же наш главнокомандующий! Это… это Фабий Медлитель, черт его съешь!
Словцо, сказанное на долгом и скучном биваке, вмиг облетело полки.
— Фабий Кунктатор… Барклай — Фабий Кунктатор…
Иначе Барклая теперь уже не называли. Немногие знали, что означает это имя, и даже — что это за имя. Но в чужих звуках его чуялось что-то оскорбительное и насмешливо-недоброе. И к Барклаю имя это прилагалось просто как бранное. По-прежнему оставалась одна только прямая надежда: Багратион. Да вспоминали еще и Кутузова. Что касается самого князя Петра Ивановича, в колебаниях и неопределенности Барклаевых действий он снова видел ненавистную ему черту: трусливую оглядку… Нет, это не просто осторожность, хуже! Целый день князь Петр метался по своему шалашу в тоске и смертельной досаде. Вся главная квартира Второй армии сбиралась любоваться его смелым гневом и сочувствовать пылкой ярости. Невозможно полагаться на Фабия! Нельзя доверять его нечленораздельным отпискам! У страха глаза велики. Да и не тот у Барклая глаз, что у Багратиона. И князь Петр Иванович решился выяснить, чего именно боится Барклай. А для этого приказал немедленно сформировать легкий отряд из двух батальонов Смоленского пехотного полка и нескольких эскадронов конницы и отправить его в ночной поиск за Катань…
Уже смеркалось, когда Багратион вышел проводить уходивший в экспедицию отряд. Дождь усиливался. Земля становилась все хлипче и вязче. Но люди глядели весело. У лошадей был сытый вид. Саквы, полные овса, тяжело покачивались у седел.
— Мундштучь! Садись! Глаза налево, по четыре направо заезжай, ма-арш! М-а-арш!
— С богом! — сказал Багратион. — Ночь спать не буду, други, вас поджидаючи!
До Катанского леса шли без предосторожностей. Живо раздавался легкий топот наскаканных коней, бойко звенел людской говор, позвякивали гусарские сабли и мерцали в темноте огоньки офицерских трубок. В лесу надо было быть осторожнее. Проводники, которые вели отряд, говорили, что вчера земляки их, ехавшие в Смоленск, видели по ту сторону засеки французов. В надежности проводников сомневаться не приходилось. Это были три крестьянина из деревни Росасны — три русака, честных, смышленых и смелых до отчаянности. Никакой шум не выдает так предательски ночное движение войск, как человеческий голос. Да что голос! Чириканье куличка слышно бывает по ночам за версту!
— Сабли под ляжки! — скомандовал подполковник Давыдов своим гусарам. Молчать, ребята, ни чичирк!
И стало в лесу тихо-тихо — сучок не треснет, листочек не прошелестит. Надо было иметь звериное ухо, чтобы услышать, как кони пошевеливали удилами. Лес редел, и поляна открывалась за поляной — верный знак, что близка опушка.
Гусар Циома был смешлив от природы. Иной раз когда кругом и не было никого и смешного ничего отнюдь не происходило, вдруг вскакивал он с места и, силясь удержаться от хохота, начинал хрипеть, шипеть, как старые стенные часы перед боем, плеваться и так громко кашлять, что по соседству вздрагивали и люди и лошади.
— А ты ж, Циома, забув, я колысь давав тоби хлиба, — склонясь с седла, прошептал товарищ-гусар, — а ты теперь дай мени трошки сала.
Эта невинная шутка чуть не опрокинула веселого гиганта наземь. Циома прыснул, зафыркал, и громовое эхо его хохота раскатилось по всему лесу, дробясь и повторяясь в тысяче подголосков. Давыдов случился близко.
— Лови, бестия!
Над Циомой сверкнули ножны подполковничьей сабли. Хр-рясть! Удар пришелся по шее. Да какой удар! Будь гусар под каплей, не жаль бы. А то ведь так, ни за что. Но дело оказалось непоправимым. На опушке взыграла тревога. Заревел горн. И через минуту послышался тяжелый ход конницы. Впереди скакали офицеры, за ними — трубачи. Эскадрон французских кирасир в белых шинелях и мутно поблескивавших касках вырос перед гусарами Давыдова словно из-под земли. Конь-неук встал под Циомой на дыбы. Смешливый великан выхватил саблю. Кругом него уже звенели клинки и гремели пистолетные выстрелы. Рубились лихо. И коли сек гусар по черепу, так до самых бровей, по плечу — так до самого пояса. Давыдов чертом вертелся в этом аду.
Казаки и пехота выходили к опушке с другой стороны. Среди них не было Циомы. И потому им удалось подойти к французскому биваку без тревоги и насесть на него как снег на голову. Пока гусары справлялись с кирасирами, пехота крушила французский обоз, а казаки рыскали по лагерю, подбирая трусливых. Что это был за лагерь и чей обоз? Выяснилось это самым необыкновенным образом. Донской урядник Кузьма Ворожейкин и рядовой Смоленского пехотного полка Агей Сватиков никогда до сих пор не встречали друг друга. Судьба впервые столкнула их в эту ночь под огромной сосной, огороженной плетневым забором, у большой роскошной коляски с поднятым верхом. И случилось так, что одновременно с двух разных сторон заглянули они в кузов этой коляски. То, что они увидели там, было в высшей степени интересно и важно. В экипаже прятался французский офицер с белым крестиком Почетного легиона на груди. На лице его явственно обозначались отчаяние и жестокий страх. Дрожащая рука сжимала огромный пистолет. Урядник и солдат, не раздумывая, полезли на француза. Но кавалер Почетного легиона, несмотря на свою очевидную застенчивость, был силен и ловок. Сперва грохнул выстрел, а затем тяжелая, налитая свинцом рукоятка еще дымившегося пистолета просвистела мимо головы Ворожейкина. Сватиков охнул и откинулся навзничь. Но Кузьма был цел и крепко держал француза обеими руками за талию. В коляске судорожно бились и катались два тела. Из длинной бороды урядника летели клочья седо-рыжих волос. Острые зубы впились в его лицо, и липкие струйки крови застревали в усах. Но он не чувствовал боли, а только хрипел, ломая своего врага:
