Андрей Упит - На грани веков
— На хлеву этой осенью надо бы крышу перекрыть, рожь-то должна бы уродить, солома вроде неплохая будет. Ну, придет молодой зять, пусть он и занимается.
— Как знать, будет ли он такой же добрый кровельщик, как покойный Аннин Андрис. У того были руки золотые! А этому, слышно, мать лапти обувать помогает.
— Ну, люди уж бог знает что наплетут, только и дела у них, чтобы кого-нибудь оговорить.
Свояки притихли, разглядывая поля Бриедисов. Рожь, хоть и на суглинке, выглядела неплохо. Колосья, хоть и небольшие, гнулись добротно. Фиолетово-полосатые стебли говорили о том, что хорошо налились. Значит, в этот год с хлебушком. Ячмень от долгой жары пожелтел, овес с проплешинами, но и тут можно примириться. Гречиха, правда, только в пядь высотой, поздно посеяна и еще не цвела — августовские туманы могут ей повредить. Небольшая полоска льна вся в цвету, только бы не пошли затяжные дожди и лен не полег бы,
Над придорожным кустарником уже вздымался березняк у замка. Оттуда доносился звон ломов, ударяющихся о камень. Чем ближе подъезжал обоз, тем слышнее было, как там разбирают кладку. Возчики разбрелись каждый к своей телеге, в имении не дозволялось ходить кучками и парами — раз барщина, так работать надо, а не языки чесать. Даже ключник сполз с подводы и заковылял рядом.
Навезенный за два дня кирпич уже высился красными рядами напротив сносимого крыла замка. Рядом похаживал да поглядывал на подъезжающих писарь с бумагой в руках. Стены уже снесены, люди теперь возились с засыпанным, а в самом дальнем конце и провалившимся сводом подвала. Шесть пар мужиков таскали на носилках щебенку и мусор к топи у березняка и зарослей черной ольхи, где эстонец к приезду молодого барина решил сделать прямую и сухую дорогу. Два мастера из Риги с деревянными мерилами в руках расхаживали вокруг подвала, злобно покрикивая на рабочих по-немецки, если те нечаянно обдавали их известковой или кирпичной пылью. Для четырех рижских каменщиков работы еще не было, они лежали в тени берез и зубоскалили, поглядывая на лапотников, привезших кирпич.
Писарь, он же «младший барин», как обычно, хмурый и злой. «Младшим барином» зовется по должности. Лицо у него серое, с двумя глубокими складками возле уголков рта. Голова гладкая, как яйцо, только на висках возле ушей два клочка рыжевато-седых волос, которые он постоянно тер красным платком. Одевался писарь по нездешней моде в длинный черный кафтан с белыми металлическими пуговицами впереди и на спине. Крестьяне думали, что это эстонская мода, потому что и самого писаря эстонец привез из своей стороны, да и говорил он, коверкая язык не на немецкий лад. Отругал ключника за поздний приезд и за взмыленных коней. Все время ворчал, глядя исподлобья, как возчики выгружают кирпич и складывают его в ряды, чтобы сосчитать и каждому его урок отметить на бумаге.
У старого Лукста не хватило полтрети до полного ряда по сравнению с остальными. Писарь подскочил, рыжеватые клочки на висках сделались красными, как кирпичи.
— Тватсать пьять! Посему стесь нет тватсать пьять? Кте эти тватсать пьять?
Старый Лукст в смятении посмотрел на сына. Гач, вконец перепугавшись, в свою очередь оглядывался, ища спасения в лице ключника. Писарь надвигался на них вплотную — палки у него не было, потому что в одной руке он держал бумагу, а в другой перо, и вот им-то он и замахнулся, словно собираясь вонзить его. А это вовсе не шуточное дело: ключникову Марчу он так однажды со злости чуть глаз не выколол.
Лиственские охотно заявили бы, что у них есть свой господин и что им нечего бояться какого-то писаришки. Но они никак не могли на это осмелиться и все подталкивали один другого. Тут заявился ключник:
— Это я так велел. У них лошаденки слабосильные.
— Лосатенки слапосильные… Сами пусть тассят, коли нет лосатей!
Увидев, что он все же уступает, и лиственцы осмелели. Правда, заговорили они отвернувшись, так, чтобы слышали одни возчики.
— Разорался, чучело этакое! Барон выискался! Ему-то что за печаль!
— Схватить бы за ходули да об эту березу!
Но тут всех заставил обернуться шум у подвала; В проломе свода виднелся Мартынь Атауга, запыленный так, что блестели одни глаза. Он занят был своей работой: вырывал вделанные в стены анкеры и скобы. Видно, чем-то не угодил рижскому мастеру; тот, склонившись, орал, размахивая над его головой палкой. Но ударить все же не решался: Мартынь стоял, не спуская с него глаз, стиснув рукоятку тяжелого молота, раскрыв рот, точно собираясь заорать в ответ.
Но внезапно там появился сам эстонец — плечистый, высокий, на полголовы выше самого Эки, с красиво расчесанной бородой, со сверкающими белками беспокойных глаз. Хлопнул рижского мастера по плечу.
— Оставьте вы его. Он из той породы, что задевать опасно.
Мастер приутих и начал что-то объяснять. Холгрен со смехом отмахнулся, только белые зубы сверкнули.
— Оставьте вы его, он свое дело лучше вас знает.
Проходя мимо, потрепал Гача Лукста за светлые вихры.
— Ты, парень, вели матери пройтись по ним овечьими ножницами. Приедет молодой барон, подумает, что мы здесь совсем одичали.
Кивком головы ответил на поклон возчиков. Ни одному худого слова не сказал — так же, как вчера и позавчера. Увидев управляющего в подобном настроении, писарь нахохлился и притих. Разгрузив возы и подвесив лошадям торбы с половой, возчики неожиданно узрели еще большее чудо. Обычно такой свирепый, староста с приятной ухмылочкой пригласил всех в каретник. Там на двух дощатых столах были расставлены миски с гречневой кашей — посредине ямка наполнена коричневым салом, вокруг венчиком свиные шкварки. В конце стола два ведра с суслом.
Возчики нерешительно и удивленно усаживались: доброта невиданная — к добру или к худу? Староста шнырял вокруг, усаживая их, будто хозяин свадебных гостей.
— Ешьте вдосталь, чтоб ничего не осталось. Барин не хочет, чтоб потом говорили; на толоке-де были, а уехали не евши…
«Толочане…» Возчики, переглядываясь, улыбались. Подождав, пока Плетюган уберется, Грантсгал шепнул то, что слышал от ключника. Спустя минуту оба стола уже знали: эстонец боится молодого барона. Откуда знать, чему они там в Германии выучиваются. Времена смутные, и среди помещиков объявляются друзья-приятели шведам. Жаловаться люди станут, а тогда и самому может быть худо, грехов за ним и так уже предостаточно… Ну, теперь эта доброта понятна! Волк виляет хвостом, будто никогда овец не драл. Ну да пусть — все равно гречневая каша с салом и свиными шкварками не каждый день выпадает. Только ложки стучали о края мисок.
Даже четыре рижских каменщика, усевшись вместе в конце стола, угощались так же усердно, как и высмеянные ими лапотники. Только Мартынь Атауга не дотронулся до угощения. Раскрыв туесок с тушеной капустой, обычной снедью отправляющихся в извоз, он резал собственноручно выкованным ножом краюшку колючего мякинного хлеба и ел, не подымая глаз. Возчики посмотрели на него, переглянулись между собой, но ничего не сказали. Кто же знает, что у него на сердце против эстонца и его каши? Кроме того, молодой кузнец и впрямь был из той породы, какую задевать опасно.
Эка что-то собирался ему сказать, когда Мартынь вышел напиться к колодцу, но прикусил язык. Хотя и был выше и толще Мартыня, но, хорошо зная хватку кузнеца, остерегался.
Начали прикладываться к ведрам с суслом. Толочане из Лиственного, попробовав, сплюнули. Один вытер усы и сплюнул второй раз.
— Это из того чана, что у нашего пивовара на прошлой неделе прокис.
Второй просто разозлился.
— У нас и коровы такое не пьют!
Сосновцам же, редко видевшим подобное добро, и эта кислятина показалась вкусной. Погода стоит жаркая, разве человек может напиться из нагревшихся колдобин? Когда опять направили лошадей к дороге, лица у всех были довольные. Как бы там ни было с сенокосом, но хорошо наесться да напиться — это тоже чего-нибудь стоит. Эка даже прыгнул стоймя в телегу и, крутя вожжами над головой, пронесся мимо вереницы телег.
2
Холгрен день-деньской бродил вокруг работников. Забот было много. Кладку стен до приезда барона начать сумеют наверняка, больше же ни с чем поспеть не удастся. Гравия навезли, извести нагасили, кирпичей, покуда не приспеет вторая печь, хватит. Но с дорогой, как задумано, ничего не получилось. Топь оказалась куда страшней, чем выглядела. Местами настоящие бучила, носилки за носилками сваливали туда, к вечеру появлялась насыпь, довольно высокая и сухая, а к утру все погружалось как в колодец, и работники вновь топтались в тине и грязи. Потом, правда, начали настилать гать, верхний слой стал держаться лучше. Но время было уже упущено, видно, что по новой дороге Кришьянис молодого барона в имение привезти не сумеет.
Оттого что замысел его не удался, Холгрен все больше терял напускную благожелательность и доброту. Глаза забегали, на лице появилась не сулящая ничего хорошего усмешка, срывался на свою обычную ругань, к которой все уже давно привыкли. Трость вздымалась сама собой, с трудом удерживался, чтобы не пускать ее в ход. И злился еще больше, так как хорошо видел, что привыкшие к выучке спины, чувствуя себя вне опасности, гнулись куда ленивее.
