Наталья Иртенина - Нестор-летописец
Варяг ненадолго умолк, переводя дух. Старец не произнес ни слова.
— О них рассказ вот какой. Родом я из Свейской земли. Отец мой, чье христианское имя Африкан, был родным братом того Хакона, который лет сорок назад приходил на Русь с ледунгом. Это ополчение должно было помочь князю Ярославу в его войне с братом Мстиславом. Здесь, на Руси, Хакона называют Якун Слепой, потому что он был увечен. Но это не мешало ему быть сильным воином. В битве войско Ярослава было разбито, и Хакон со своей дружиной бежал. Вернувшись в Свеаланд, он излил горечь от поражения на мне и моем брате Фрианде, так как наш отец к тому времени умер. Хакон изгнал нас из родового владения и захватил наше наследство. Перед тем как бежать, я успел взять те две вещи, принадлежавшие отцу. Некогда он велел сделать большое распятие в десять локтей величиной и украсил его золотым поясом и венцом. Когда я забирал эти предметы, то услышал голос, исходивший от распятия: «Неси этот пояс и венец на уготованное им место, в церковь Моей Матери, которую создаст преподобный Феодосий». Меня обуял такой страх, что, не помня себя, я с дружиной взошел на корабль и отплыл в Хольмгард, на Русь. Вблизи Эстланда на море поднялась буря, и тогда я в первый раз увидел ту великую церковь и услышал слова, что буду в ней положен, когда умру. Но доныне я не знал, где она будет воздвигнута, пока не услыхал ответа от тебя.
С этими словами варяг вынул из-под плаща пояс, состоявший из толстых золотых пластин и весивший немало, и золотой венец с остроугольными зубцами и вделанными каменьями.
— Этот пояс — мера и основа церкви, — пояснил Симон. — Двадцати мер пояса она должна быть в ширину, тридцати — в длину и в высоту, а с куполами — пятидесяти. Венец нужно повесить над святым жертвенником в алтаре. Я все сказал.
Антоний бережно принял из его рук пояс и венец, поднес их поочередно к губам и промолвил:
— Чадо! Исполнил ты волю Бога, и Господь исполнит обещанное тебе. О сыне же твоем, Георгии, не печалься. В свое время он будет мужем известным среди прочих и славным в делах. Верой и правдой послужит тому же княжьему роду, что и ты.
Пораженный варяг вскочил на ноги, приложившись головой о верх пещеры.
— Что значат твои слова, старче?! — почти гневно произнес он. — Мой сын мертв!
— Не Господь ли силен вернуть его, как вернул тебе дружину? — возразил Антоний. — Твой сын жив, и в недалеком времени ты увидишь его.
Варяг, исступленно мотая головой, зашагал вон из пещеры. Распахнул дверь, сбил с ног монашка и устремился к воротам монастыря. За тыном его ожидала дружина. На телеге стояла дубовая колода, выдолбленная изнутри, с заколоченным верхом. Симон растолкал кметей, сдернул с гроба белую парчу и рухнул на колоду, обняв.
— Что значат твои слова, чернец? — простонал он. По щеке его катилась горькая слеза.
23
С самого дня киевской разбойной гульбы Захарья пребывал в сумрачном духе. Князя выгнали, и жгучая обида словно бы улеглась. Всеславовы волхвы, возымевшие власть над людом, обещали скорое изгнание с Руси половцев. Мавра на сносях дохаживает. А жизнь все равно будто подкосило. Торговля не задавалась. Надо отправляться с обозом в Новгород, а руки опускаются. Последнее серебро в этот обоз вложено. Захарье все блазнилось, что и он пропадет, как корсунские лодьи. Тогда только в кабалу идти к ростовщикам, дерущим лихву. Там и до холопского состояния недалеко.
Он сидел на лавке и выделывал ножиком резные узоры на дереве. Сбоку тихо копала в носу Баска, круглила глаза на неслыханных зверей и птиц, вдруг проступавших под руками отца. За окнами шуршал осенний дождь-плакун, наводил еще больше тоски.
Захарья оторвался от струганья и прислушался.
— Мавра, погляди-ка во дворе. Кажись, принесло кого.
И вправду принесло. Гость создавал столько шуму, что хватило бы на троих. Звучно топал, рыком прочищал горло, гулко исторгал из себя речь, погоняя холопов: кого за конем смотреть, кого — из плаща воду отжать и меч обсушить, кого — мед-пиво на стол ставить. Мавра, едва успевши выбраться в сени, вернулась в горницу.
— Там этот… огромный… — сказала она испуганно и спешно понесла свое чрево в поварню, прихватив за руку Баску.
Захарья отложил рукоделье. Видеть никого постороннего ему не хотелось. Но раз уж гость на дворе, не принять его как от старины положено — срам для хозяев.
— Эй, купец! Подобру ли, поздорову будешь?
Через порог горницы шагнул муж великих размеров. Задел плечами ободверины, низко наклонил голову, чтоб не стукнуть о притолоку. Туловище в обхвате было как бочка, но не от жира, а от силы. Ноги — бычьи окорока, шея мало не шире головы. При том — розовые щеки и светлая прядка на лбу, алая камчатая рубаха с вышивкой. Поверх всего — мыльный дух бани.
— Душило? — квело удивился Захарья.
— Он самый.
— А я слышал, ты…
— Ну да, посидел в порубе, о житье-бытье подумал.
Душило расположился на скамье у стола, выставив на середину горницы ноги в сапогах. Сапоги у храбра были знатные — на двойной толстой подошве, чтоб век не сносились, мысы и задники обиты стальными накладками, верх выделан из невиданной кожи с узорами. Всех, кто интересовался, Душило уверял, что на сапоги пошла шкура лютого зверя коркодила, которого он самолично отыскал в болоте под Новгородом и порвал голыми руками. Мало кто ему верил, но сапоги вызывали уважение.
Холопы накрывали, расставляли снедь и питие. Захарья, посмотрев на Душилины сапоги, тоже подсел к столу и разлил по кружкам мед.
— Помянем Даньшу, — сказал храбр. — Пусть душа его радуется в небесном Ирии, у Христа за пазушкой.
Они медленно осушили кружки. Душило разорвал пополам вчерашнего холодного поросенка, начиненного грибами, и вонзил в него зубы.
— Когда жизнь встает намертво, о ней нужно подумать, — мрачно согласился Захарья.
— Во-во, — с набитым ртом ответил храбр. — И знаешь, что я надумал? Не нужен я князю.
— Какому? — уточнил Захарья.
— Никакому, — отрубил Душило. — Я Изяславу служу и больше никому. Служил. А он про меня забыл. Посадил в яму и забыл. На битву с куманами не взял. Против черни киевской не выставил. Самое обидное — меня из поруба достали полоцкие отроки. Позор на мои седины. Я им так и сказал, чтоб отстали. А то хотели меня к своему Всеславу отвести показать.
— Где у тебя седины? — спросил Захарья.
— А что, нету? — Душило почесал жирной рукой в голове и сказал грустно: — Скоро будут. От жизни такой. Ты не думай, я не жалоблюсь. Я горюю. Бояре меня не любят, князь бросил. Дела никакого. Что делать? Голову сломаешь. Думать — это тебе не веретеном трясти.
Храбр налил себе кислого пива и сразу выпил. Тихо рыгнул, вежливо прикрыв рот ладонью.
— Точно, — подтвердил Захарья, налегая на мед, — сломаешь. А про Гавшу слыхал?
— Слыхал. Перед Всеславом выслуживается, — неодобрительно сказал Душило, принимаясь за кашу с яблоками. — Так я чего надумал-то. Из дружины уйду, в купцы подамся. Возьмешь в долю? У меня гривен сколько-то есть. Да хитрая мысль в закромах.
— Мысль? Э… Какая?
— Такая: складываемся с тобой, едем в Новгород, покупаем на все гривны рыбий зуб и солнечный камень. Я узнавал, они хорошо ценятся в Корсуне, три-четыре цены против закупной. Разбогатеем. Согласен?
— Ну… — мялся Захарья.
По правде сказать, Душилин замысел не имел в себе ничего хитрого. Но и ничего худого не содержал. Захарья сам торговал янтарем, правда не чудским, а поднепровским, и рыбьим зубом со Студеного моря. Точнее, торговал бы, если бы не половецкий погром лодий.
Вместо того чтобы внятно ответить, он пробормотал:
— У меня жена на сносях.
Душило поглядел на него и сказал:
— Это бабье дело. Но я к тебе в душу не полезу. Значит, в Новгород пойду один. С твоими и моими гривнами.
— Нет, — Захарья покрутил головой, — ты пойдешь с моим обозом. Там распродашь товар и купишь новый. На мои и твои гривны.
Душило выпил еще пива, отрыгнул кислым духом.
— Большой обоз?
— Две лодьи.
Храбр подумал.
— Справлюсь. Хоть это дело — не веретеном трясти, но ты на меня можешь положиться.
— Погоди, — спохватился Захарья. — А считать и писать ты умеешь?
Душило вдруг обиделся. Отодвинул кружку.
— Вот не люблю я этого. Похабно мне такие слова слышать. Кабы от бояр заносчивых — куда ни шло. А от тебя пошто? Мой родитель был градским волостелем в Моровийске, под Черниговом. Как бы он родного сына не отдал в книжное ученье?
— Прости, Душило, — от всего сердца повинился Захарья.
— А ты вот что, — предложил храбр, — отправь со мной своего мальца. У него голова свежая, быстро соображает. Моя-то давно задубела, могу и впрямь оплошать в цифири.
— Отправить с тобой Несду? — Захарья обкатал предложение в уме, и оно неожиданно ему понравилось. — А что, и отправлю! Неча ему здесь порты просиживать.
