Николай Дубов - Колесо Фортуны
Григорий был добер и отходчив, раздражение быстро гасло в нем, он махал рукой и гнал "чертей полосатых" с глаз долой.
Так продолжалось до лета. Братья не раз думали, рядили, как жить дальше. Четырнадцать лет назад умер незабвенный родитель. Не щадя живота, воевал он во всех войнах Петровых, проявляя храбрость отменную, за что Петр собственноручно повесил ему на шею свой портрет на золотой цепи. В последние годы Григорян Иванович состоял новгородским губернатором. Корысти не искал, не мздоимствовал, служил верой и правдой, и потому с чем был, с тем и остался, а детям завещал единственно свое доброе имя да имение в сельце Бежецком. Именьишко пустяковое — из конца в конец переаукнешься, только и прибытку, что память: родительское гнездо, общая всех братьев колыбель, да на погосте родные могилки под бурыми от времени крестами. Под хозяйским глазом, может, еще и был бы какой прок, только откуда хозяйскому глазу взяться, все братья в службе, а служба не лапоть, через плечо не кинешь.
С редкой оказией поп убогой бежецкой церкви слал жалостные письма — все-де пришло в разруху и запустение, и не будет ли от господ какого решения или воспо моществования, поелику имение и приход весь впали в скудость велию. Откуда было взять воспомоществование, если братья из одного долга вылезали только в другой: жалование не бог весть, да и платят через пень в колоду даже гвардейцам. Решили старшему, Ивану, испросить отпуск, дабы посмотреть, что можно в Бежецком сделать, навести порядок, а подвернется случай — избавиться от обузы, продать. Иван уехал, остальные вернулись к своим делам.
Возвращаясь однажды с охоты, Григорий только миновал Аничкову заставу на Фонтанке, как услышал тяжкий галоп. На огромном караковом жеребце навстречу скакал Алексей. Григорий помахал брату рукой, тот резко осадил коня, жеребец вздыбился, заплясал на задних ногах и стал.
— Здоров, братушка! — закричал Алексей. — Как полеванье?
— Так себе… Откуда такой?
— Хороша зверюга, а? — осклабился Алексей. Бибикову барышник привел.
Жеребец бешено косил фиолетовым глазом, грыз удила и скалил зубы, норовя хватить Алексея за колено, но тот был настороже и короткими рывками узды удерживал морду коня в безопасном отдалении от своих колен. Жеребец сразу почувствовал твердую, уверенную руку грузного всадника, знал, что укусить себя всадник не позволит и это не более, чем игра, но обоим нравилась эта игра — состязание в силе и ловкости, и они с удовольствием ее поддерживали.
— Неужто выиграл?
— Куда там — не хочет в карты. Так прицениваюсь.
— А деньги где возьмешь?
— Кабы были деньги, я б не приценивался… Постой, — оборвал он сам себя, — ты сколько дома не был?
— Три дни.
— Так ты ничего не знаешь? — обрадовался Алексей и захохотал. — Ну, езжай, езжай…
— А что случилось?
— Нет уж, сам увидишь! — засмеялся Алексей и пустил каракового рысью.
Еще издали Григорий увидел, что все окна в доме распахнуты настежь. Григорий слез с коня, постучал молотком в дверь. Дверь никто не открыл, а в окнах появились какие-то бабьи лица в низко, по самые глаза, увязанных повойниках, и с любопытством уставились на него. Григорий снова постучал молотком, и опять никто не открыл.
— Не стучи, барин, не пустют, — сказала одна из баб.
— Как — не пустят? — возмутился Григорий. — Я — хозяин.
Бабы прыснули.
— Чего скалитесь? А ну, откройте счас же!
— Мы там не знаем, нам не велено, — отозвался тот же голос, и все бабы разом исчезли.
Григорий в сердцах сплюнул и пошел к воротам.
Двор был загроможден, заставлен мебелью со всего дома. Сюда вынесли все, что только удалось сдвинуть с места. Кнутсен за модой не гнался, никаких мягких пуфов и диванчиков не заводил, а в свое время выписал себе добротную, на века сработанную мебель из мореного дуба. Сейчас над ней хлопотали невесть откуда взявшиеся бабы — ошпаривали кипятком, скоблили ножами, терли мочалой. Оттягивая до самой земли веревки, сохли выстиранные маты и дорожки. На удивленье трезвые и моторные денщики и дворовые мужики таскали котлы с кипятком и бадейки холодной воды. Они не прочь были поточить лясы с бабами, но, оглянувшись на крыльцо, делали вид, что ничего такого не помышляли, и поспешно убирались с глаз долой — в кухню или каретную.
Возле крыльца, опираясь на клюку, стояла рослая старуха в черном повойнике и строго поглядывала на работающих. Клюка ее вовсе не была признаком слабости или немощи, опорой при ходьбе, это был посох для шествий, почти скипетр — свидетельство власти. Григорий присмотрелся к старухе, развел руки и бросился к ней.
— Мамушка! — закричал он, обхватил ее за плечи, приподнял и закружил на одном месте. — Мамушка, какими судьбами?
— Пусти! — сердито приказала старуха. — Пусти, говорю, медведь долежалый!..
Высвободившись, она сердито заправила седую прядь под повойник, вытерла губы хвостиком платочка.
— Поздоровался бы сперва по-людски, а потом лез со своими лапищами.
— Не серчай, мамушка! — сказал Григорий. — Уж больно я рад!
Они троекратно облобызались. Лицо старухи дрогнуло в гримасе подавленного всхлипа, она подняла руку, чтобы перекреститься, но из-под руки увидела, что все бабы замерли, кто с тряпкой, кто с мочалкой в руках, и не сводят глаз с Григория.
— А вы чего уставились? — крикнула старуха. — Живого мужика не видали?
— Такого-то красавчика где увидишь? — отозвался озорной голос. — Нам бы такого хучь вприглядку…
Бабы вызывающе засмеялись. Старуха метнула взгляд, но не угадала говорившей и пригрозила клюкой:
— Вот я вас, сквернавки бесстыжие! Живо за работу, а то всех прогоню со двора и полушки не дам!
— Где ты их столько набрала, мамушка? — удивился Григорий.
— Эка невидаль! В портомойне. Бабы балованные, дерзкие… Ну, тебе до тех баб дела нету, об тебе разговор пойдет. Ты что же, Григорей, аи совсем стыд прогулял да пропил?
— С чего ты взяла, мамушка? Что я такого сделал?
— А как же не сделал? Ну, про меня, рабу глулудо, куда уж помнить… А мать померла, отец преставился — ты хоть на глаза показался, на могилку сходил?
— Так ведь служба, мамушка… — пристыженно сказал Григорий. — Сам в себе не волен.
— Служба? А кака така служба неволит кормилицу свою продавать? Как корову, которая молоко перестала давать, — хоть на убой, лишь бы с глаз долой…
— Что ты, мамушка! Как ты придумала такое?
Разве я…
— Не ври, Григорей! Кого-нито обманешь, меня — нет! Иван приехал, я спрашиваю: "Продавать приехал?" — "Продавать". — "И дворовых тоже?" — "И дворовых. Куда ж их девать?" Ну, я узелок свернула и на тракт — где подвезут, где пешком. Все ноженьки оттоптала — почитай, месяц шла до этого содома…
Ты только не думай — я не просить тебя пришла. Я пришла тебе в глаза поглядеть… А потом обратно пойду, али можешь меня здесь на съезжую отправить… Пускай потешатся — высекут старуху… Что ж ты в землю уставился? Ты мне. в глаза гляди! Стыдно небось?
— Ох, как стыдно! — не поднимая налитого краской лица, ответил Григорий.
Ему и впрямь было мучительно стыдно. Не того, что собирался продавать свою мамку — этого в мыслях не было, — а того, что он просто забыл о ней… Ведь он непритворно, на самом деле горячо любил ее и знал, что она отвечает ему еще большей любовью. Нянчила она всех — и Алексея, и младшеньких — Федора с Владимиром, но для Григория была еще и кормилицей. Вымахал Григорий в здоровенного детину, а для нее так и остался ненаглядным дитятей. Собственный сын Домны помер в малолетстве, и все нерастраченные материнские чувства обратились на барских детей, и прежде всего на Григория. Она и в давнюю пору была строга, баловства никакого не допускала, но и обижать детей не позволяла.
Родитель был норовом крут, на руку скор, перечить ему никто не смел, решалась на это одна Домна и умела поставить на своем. Мало-помалу она оказалась всем необходимой, превратилась в барскую барыню, полную хозяйку, и только что не члена семьи. Григорий всегда вспоминал о ней с нежностью, только случалось это все реже, пока не случилось вот так, что не вспомнил вовсе.
— Прости, мамушка! — сказал он. — Вот как перед богом: не было этого в мыслях.
— Ты за бога не прячься! Сам за себя отвечай.
— Да что уж тут прятаться — кругом перед тобой виноват. Ну вот он я, делай со мной что хочешь, только прости!
От стыда и огорчения у Григория даже слезы выступили на глазах, и старуха смягчилась:
— Ладно уж, бог простит… голова непутевая… А вот этого сраму, — снова ожесточилась Домна, показывая клюкой на дом, — ни бог, ни люди не простят! Экую грязь да пакость завел. Да у твоего батюшки в хлеву скотина чище жила!.. Серчай не серчай, я всех твоих пьянчуг, что здесь отсыпались да бражничали, повыгоняла. И ходу им сюда больше не будет! Пускай по кабакам сосут свое клятое зелье. Да тут не то денщик, не то дворовый лодырь ерепениться вздумал, кто, мол, такая да откуда, так я его маленько клюкой поучила. Небось к тебе жалиться придет.
