Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы
— Эх, вы, борцы с врагами народа, — с укоризной произнес Рокоссовский. — Небось…
— Вы слишком осмелели! — грубо перебил его Абакумов. — Вы что, не боитесь за свою жизнь?
— Если вам так нужна моя жизнь, то сделайте милость, дайте мне пистолет и хотя бы один патрон — я умру как солдат! — По лицу Рокоссовского пробежала тень.
— Зачем же так? Все должно быть по закону, — важно объяснил Абакумов. — Только суд имеет право лишить вас жизни, если будет установлено, что вы изменили присяге и предали Родину.
— Вы меня простите, но я хотел бы задать еще один вопрос, — сказал Рокоссовский, делая вид, что он потерял интерес к беседе.
— Я вас слушаю.
— Я полтора года сижу в тюрьме и ничего не знаю о судьбе моей семьи: жены, дочери, — он с надеждой посмотрел на Абакумова. — Если можете, скажите: что с ними произошло после моего ареста и где они, если живы?
— К сожалению, такими данными я не располагаю.
— Что ж, и на этом спасибо, — сказал Рокоссовский и уставился на свои порванные башмаки, способные украсить ноги любого отпетого босяка.
— Да. Жаль, не получилось у нас душевной беседы, — произнес Абакумов, подбрасывая на ладони портсигар. — Придется все обстоятельства вашего предательства выяснять в суде. — Он вышел из-за стола и прошелся по кабинету. — Не думайте, что он для вас будет легким. Нарушение присяги, измена Рабоче-Крестьянской Красной Армии — это не просто обвинения.
— Я готов ко всему.
— Вдруг надумаете выложить мне правду, — Абакумов остановился у окна, — а это, без сомнения, явится смягчающим вину обстоятельством на суде, — то дайте сигнал надзирателю. Я готов буду вас принять в любое время.
Рокоссовский продолжал смотреть на свои башмаки и молчал.
Абакумов подошел к Рокоссовскому, внимательно посмотрел на него, затем открыл двойные двери кабинета и произнес:
— Уведите!
Среди хорошо одетых людей, шагающих по коридорам (тогда чекисты работали по ночам), Рокоссовский в поношенном солдатском обмундировании, в опорках на босу ногу, чувствовал себя униженным и оскорбленным.
Глава шестнадцатая
После ареста мужа, убитая горем, Юлия Петровна почти весь день ходила по квартире, вновь и вновь уговаривая дочь, чтобы та перестала рыдать.
— Папочка, мой родной папочка! Я люблю тебя! Я не могу без тебя! Где ты теперь, мой папочка! — билась в истерике Ада, лежа на диване и закрыв лицо кулачками. — Папуленька мой!.. Родной мой!..
Эти многочасовые причитания дочки сводили Юлию с ума. Наконец под утро следующего дня они обе уснули. Но и во сне глубокая душевная травма заставляла ребенка плакать.
Утром Юлия, чтобы отвлечь Аду от потрясений, отвела ее к дочери знакомой учительницы, а сама тайком решила посетить церковь. Она воспитывалась в старых русских традициях и в душе была набожным человеком. Вместе с матерью они крестили и Аду в церкви Вознесения в Кяхте.
Узнав от учительницы, что действующей церкви нигде поблизости нет, она решила посетить собор Святогорского монастыря, который был открыт для посетителей как старинный музей.
Автобус, в котором ехала Юлия, за Варлаамскими воротами повернул влево и вырвался из душного города на простор. Справа промелькнул былинных размеров вяз, поднимающий высоко в небо корявые узловатые кроны, похожие на большие натруженные руки пахаря, и вскоре автобус остановился у подножия горы.
Юлия Петровна посмотрела на распорядок работы собора и чуть не заплакала — сегодня был выходной. Она подошла к охраннику, клевавшему носом в сторожевой будке.
— Разрешите посетить собор, — взмолилась она.
— Нельзя, сегодня выходной, — буркнул охранник.
— Сделайте, пожалуйста, исключение, Я очень прошу вас. У меня арестовали мужа. Я хотела бы…
Сторож поднялся, лениво глянул на скорбный вид просительницы и сочувственно сказал:
— А?.. Понимаю.
Загремел тяжелый засов, раскрылись кованые двери, и Юлия Петровна погрузилась в приятную тенистую прохладу. Акустика собора была настолько совершенной, что каждый стук каблучков женщины отзывался длинным и объемным эхом по всему собору. Юлии даже показалось, что где-то под куполом отдается ее приглушенное дыхание. Через боковые щели окон ярко пробивались солнечные лучи. Фрески на стенах и куполах собора окружали ее повсюду.
Особый, неподражаемый мир, созданный древними строителями и живописцами, принял жену Рокоссовского не сразу. Сначала фрески показались ей расплывчатыми и бледными, однако стоило ей присмотреться повнимательней, как они начали оживать, будто выходили из стен ей навстречу.
Она остановилась перед серым двуглавым чудищем в виде страшного змея с лапами и белым брюхом, с широко раскрытой пастью, готовой поглотить что угодно. На мгновение у нее сжалось сердце и нервная дрожь всколыхнула все тело. Она вспомнила арест мужа, и эта пасть вызвала у нее приступ страха.
«Упаси нас, Господи, от всякой напасти», — сказала она шепотом, оторвав взгляд от страшилища. Она перевела свой взор на ангелов, которые под хорами сворачивали небесный свиток, усеянный звездами, похожими на полевые цветы. На этот свиток поднял голубые и печальные, словно наполненные слезами глаза, красивый, с русой головой, пророк. Он напоминал Юлии мужа. «Что будет теперь с ним, с нами? Что уготовила нам судьба?» — думала она. Ей захотелось крикнуть на весь собор: «Костя! Знай, мы любим тебя! Слышишь? Мы любим тебя!» Вместо крика она мысленно произнесла эти слова, и ее душа наполнилась неизбывной печалью и тоской.
Юлия Петровна прошла чуть дальше и на другой стороне стены увидела, как белый косоглазый ослик, похожий на конька-горбунка, по синему полю везет свою драгоценную ношу в Египет. Ей даже показалось, что прядает длинными ушами. В реке Иордан плескались золотые рыбки, апостолы с трагически напряженными лицами покоились на руках ангелов, спешащих ко гробу Богоматери; у стены выстроились сосредоточенные и мудрые старцы; торжественно распахнулись крылья ангелов, сидящих на троне воскресшего.
Юлия подошла к восточной части свода и подняла глаза вверх. Чуть соскальзывая с креста, повисло тело Христа. Голова склонилась к правому плечу, руки опущены вдоль туловища. Глядя на распятие, она опустилась на колени и, подняв глаза, наполненные слезами, сказала:
— Господи, помоги нам. Избавь нас от злых и страшных людей. Сохрани жизнь Константину Рокоссовскому… Помоги нам, Господи…
Она еще раз долгим взглядом посмотрела на Христа, прося у него покровительства, и, осенив себя крестом, вышла из собора.
Юлия поблагодарила охранника, прошла вдоль ограды собора, опустилась вниз и уселась на камне на самом берегу реки Великой.
Справа, вдоль воды, узкой полосой тянулся сероватый песок, а слева вода прижималась к самой скале, нависшей над водой каменистыми уступами, состоящими из светло-серых плит, которые были покрыты, словно крылья здешних бабочек, разноцветной бархатистой пыльцой. С плит, как слезы, стекали лилово-розовые полосы, переходящие у самой воды в нежно-зеленые подтеки.
Юлия глянула на часы: было уже далеко за полдень. Она поднялась и быстрым шагом направилась к автобусной остановке.
2Спустя пять дней после ареста Рокоссовского комендант военного городка объявил его жене, что она должна немедленно освободить квартиру. Особисты взяли у нее подписку, что она и дочь не будут жить в Москве, Ленинграде, в столицах республик и краев. Было перечислено еще более двадцати городов, где они не должны появляться.
— Не выселяйте нас из квартиры, — умоляла Юлия. — У нас нет денег, нам некуда ехать. Дочка привыкла к школе, к подругам. Поймите нас, пожалуйста.
— Это нас не касается, — отрезал комендант, бывший сослуживец мужа. — Через десять дней в этой квартире должен поселиться новый командир корпуса.
Другого выхода не было — Юлия Петровна продала за бесценок многие вещи мужа и свои, чтобы скопить денег на дорогу. На неполном семейном совете было решено: ехать отсюда куда глаза глядят. Необходимо было соблюсти только два условия — на дорогу должно хватить денег и в том месте, куда они поедут, должен быть мягкий климат, так как все теплые вещи они вынуждены были продать. Так они оказались в городе Армавире Краснодарского края.
За мизерную плату они сняли квартиру у престарелой женщины, которой они должны были помогать ухаживать за огородом и держать дом в чистоте.
Небольшой провинциальный город жил той же жизнью, что и вся страна. Люди ходили на работу, получая скромную зарплату, строили, создавали, днем их водили на организованные митинги, где рьяно разоблачали «врагов народа», а ночами дрожали от страха: не дай бог, черная машина окажется у их дома. Лица людей, как и в Пскове, были пасмурными и серыми, словно осенняя водяная муть. Люди, будто отравленные каким-то ядом, боялись друг друга, как огня: давала о себе знать всеобщая слежка. Донос был возведен в норму жизни: если я на тебя не донесу, то ты донесешь на меня. Таким был 1937 год в Армавире.
