Марина Друбецкая - Девочка на шаре
Он молчал, позвякивая ложечкой о тонкий фарфор. Она придвинула к себе розетку и стала накладывать варенье. Он следил за ней из-под полуопущенных век. Ее рука — круглая, сливочно-сдобная — большой серебряной ложкой зачерпывала варенье из вазы, несла через весь стол и опрокидывала в розетку. И снова зачерпывала, и снова несла. И столько в этих жестах было непоколебимой хозяйской уверенности, что его затошнило. Он поднял глаза и уставился на нее тяжелым взглядом.
— Нина, — очень тихо, медленно и внятно произнес он. — Нина, отпусти меня.
Рука остановилась. Ложка покачнулась. Варенье красной липкой лепешкой вывалилось на скатерть. Лицо Зарецкой мгновенно покраснело и странным образом некрасиво набухло, как будто что-то распирало его изнутри. Она глядела на Ожогина остановившимися глазами. Губы ее шевелились. Пальцы судорожно комкали край скатерти. Скатерть медленно сползала со стола. Чашка с блюдцем подползли к краю, покачнулись, упали на каменные плиты и рассыпались на мелкие осколки. Вслед за ними полетела тяжелая хрустальная конфетница. Звон разбитой посуды заставил Зарецкую очнуться. Она вскочила.
— Нет! — крикнула она. — Нет! Никогда! Слышишь, никогда! Ты дурак! Дурак! Ты ничего не понимаешь! Ты — мой! Только мой!
Ее пальцы все яростней мяли скатерть. Чашки, тарелки, вазы, конфетницы, серебряные приборы сыпались на пол. Ожогин подошел к Зарецкой и с силой вырвал край скатерти у нее из рук. Она схватила его за лацканы пиджака, притянула к себе, тут же оттолкнула так, что он чуть было не упал, и снова притянула. И опять оттолкнула, и опять притянула. В проеме двери мелькнуло испуганное лицо горничной. Высунулась на секунду голова Чардынина и тут же скрылась.
— Ты ей не нужен! Слышишь, не нужен! Она уедет и забудет о тебе! Как ты не видишь — она воспользовалась тобой! Просто воспользовалась! Она другая, не такая, как мы! Ей никто не нужен, кроме нее самой и ее фантазий! Уедет к своим, таким же авангардистам и не вспомнит! Она же даже не замечает, что ты вокруг нее пляшешь! Ты не нужен, не нужен, не нужен!
Она кричала все громче и громче, захлебываясь словами. А он шептал все тише и тише:
— Мне все равно. Мне все равно, Нина. Отпусти меня. Отпусти… Отпусти…
Вмиг она обессилела и, задыхаясь, повалилась в кресло. Он, растерзанный, опустив руки, стоял над ней. Постепенно краска отхлынула от ее лица. Глаза перестали блуждать. Она отдышалась, с трудом встала, постояла, опираясь рукой о кресло, и, обретя равновесие, молча, неровной спотыкающейся походкой пошла к лестнице, ведущей в сад. Схватилась за перила и долго медлила, словно боялась поставить ногу на ступеньку, но наконец пересилила себя и очень медленно начала спускаться. Он смотрел ей вслед взглядом, в котором жалость мешалась с облегчением, и не знал, что ему делать с вновь обретенной свободой.
На следующий день Зарецкая уехала в большую деловую поездку по побережью, сообщив об этом Ожогину в короткой сухой записке.
…Он был в отчаянье, хотя ему было стыдно за свое отчаянье. Придумано. Но кем?! Не иначе как обиженные сценаристы опять подослали дуру-музу, и она плодит в его голове мелодраматический угар, который должен был бы подпаливать их страницы. Заговор! Месть за то, что воспользовался холливудской методикой и стал запирать сценаристов в кабинетах: не выйти, пока не закончишь главу. Вот они и разбросали мелодраматические приманки, и муза целыми днями ошивается около его конторы — поэтому в голове его одни поцелуи, прощания, слезы, склоненная к плечу кудрявая головка… Ожогин сжимал кулаки и терял терпение. Он чуть не разорвал контракт с желтоглазым человечком, который тогда на палубе приставал к нему с Сальвадором Дали, а потом друзья умолили пристроить его в либреттисты. Он остановил строительство нового павильона для полнометражного кукольного фильма по гоголевской «Шинели». Он объявил Чардынину, что едет искать могилы предков, чем испугал того до полусмерти.
Спасение возникло вдруг и тоже как в мелодраматической фильме — катит на велосипеде по тенистой дорожке почтальон, машет, как платком, белым листком. Телеграмма от Станислава Лямского! «Мы в Феодосии. Вымокли до нитки. Что прикажете делать?».
— Петя! Телеграфируй по телефону! Сейчас же ждем! Высылаем лимузин! — кричал Ожогин и совал почтальону щедрые чаевые. — Порадовал! Порадовал! Хочешь новый велосипед куплю? С тормозами — удобно по горам ездить! — а в голове его крутилась одна мысль: «Спасен! Спасен!»
Их ждали в субботу, через четыре дня. Ожогин готовился к приему. Никогда еще в крымской своей жизни он больших сборищ не устраивал. Хотел и останавливал себя. Что второй раз входить в реку? Приемы остались в прошлом — в проданном московском доме с разноцветными стеклами на окнах. Разбитые бокалы, гомон, спадающая лямка Лариного платья… Несколько раз Петя намекал ему, что надо пригласить людей в дом — «оказать честь», — но Ожогин отделывался застольями в ресторациях. Он подумывал о строительстве собственного дома — на берегу моря, на сваях, чтобы вода плескалась близко-близко — и даже один раз встречался с архитектором, господином Мержановым, построившим несколько дач, которые французский журнал окрестил «космолетами, приземлившимися в кавказских горах». Но это была пока лишь абстрактная идея, даже не мечта. Однако теперь, после тягостного разговора с Ниной (да можно ли назвать разговором то, что произошло?) придется переезжать в любое съемное жилье — их много, наспех, под сдачу построенных дачек на побережье.
«Загипнотизируют! Умолю, и загипнотизируют ее…» — думал Ожогин, готовясь к приему. Ему есть теперь что показать Лямским — их взыскательный вкус оценит. В саду натянули экран — так, будто он висел над морем, пойманный высоким кипарисом с одной стороны и пирамидальным тополем с другой. Решено было показать отрывок новой, еще не законченной фильмы Кторова о доме молодоженов, на который нападает ураган и разносит его в щепки. Да и самого Кторова хорошо бы показать — Чардынин был уверен, что Лямские оценят удивительность этого персонажа. Хотели было уговорить Кторова на небольшое выступление — розыгрыш, трюк, но два фокусника на одном вечере… Еще был намечен фрагмент новой мультипликационной драмы, где вместе с гуттаперчивыми кукольными жуками играет настоящая актриса — сказка о великанше, попавшей в страну насекомых и мечтающей превратиться в стрекозу. От фейерверка Ожогин решил отказаться. Он не знал, как сделать из фейерверка волшебство, а просто палить в воздух не хотел. Нет, пусть по форме вечер напоминает рабочий просмотр — это, в конце концов, самое безобидное. Вызвали настройщика, чтобы тот еще раз проверил состояние рояля. Махина орехового дерева прибыла в дом через неделю после первого визита Лямских и покорно ждала их в гостиной. Музыканты были сладкоежками, и Петя опросил всех знакомых на предмет кондитера. Так был выявлен ретивый итальянец, кухаривший на чьей-то даче, который теперь громогласно командовал на кухне.
После отъезда Нины Ожогин как-то обмяк, обессилел. Настолько, что боялся сам пойти к Ленни в монтажную, чтобы пригласить ее на вечеринку. Ему казалось, будто он теперь раздет перед ней, будто теперь все открылось и надо только ждать ее решения. Именно это ожидание было невыносимо. Но он пересилил себя и в конце дня постучался в окошко ее монтажного павильона.
— …Вы придете?
— Но я же уезжаю!
— Нет, нет! Вы еще будете здесь! Прошу вас!
— Куда? Когда? — Все было съедено внутренним голосом как само собой разумеющееся.
— Ничего особенного не будет. Не умею. Они, понимаете ли, не знают, как объяснить… Они играют в дуэте с облаками. Своего рода воплощение чуда. Будет совсем немного людей. Они не очень-то любят общество.
Ленни несколько озадачила страстность и нежность, с которой Ожогин говорил о совершенно чужих людях. Или не чужих? Или?..
Накануне приема Ленни приснился странный сон. Она стоит на террасе ожогинской дачи с бокалом шампанского в руках. Очевидно, вечеринка в самом разгаре, однако терраса пуста. Подходит Ожогин. «Позвольте представить вам моих друзей, музыкантов…» — начинает он, но Ленни не слушает его. Ей почему-то ужасно не хочется знакомиться с его друзьями, музыкантами. Они представляются ей в виде двух огромных скользких медуз со студенистыми присосками вместо рук, которыми они извлекают звуки из маленьких тыквочек с натянутыми струнами. Она разворачивается и убегает в сад. Ожогин бежит за ней. «Ленни! — зовет он. — Ленни!» Она бежит все быстрей и быстрей, петляет между кустов. Его голос раздается то ближе, то дальше, но она точно знает, что он не оставит свое преследование, пока не догонит ее. Это подстегивает ее. Она начинает «водить» его по саду, то появляясь, то снова исчезая в кустах. Но вот она выбегает на тропинку. Слышит сзади его шаги. Скорей, скорей. Она задыхается. Воздух режет легкие. Сердце заходится в неистовом танце. Он все ближе и ближе. Из-за поворота уже показалась его большая фигура в белом сюртуке. Она не может больше дышать! Она останавливается и, закрыв глаза, поворачивается к нему. Его дыхание опаляет ее щеку. Он хватает ее за руку. Жест неожиданно грубый, злой. Она вскрикивает от боли и удивления и открывает глаза. Чье-то лицо склоняется над ней, два глаза по-кошачьи сверкают в темноте: один — карий, другой — зеленый. Эйсбар?!! «Нет!» — кричит она, закрывает лицо рукой и отшатывается в ужасе.
