Александр Западов - Опасный дневник
— Такие случаи, без сомнения, у вас впереди будут, вы только начинаете жить, — сказал Порошин, словно забывая, что сам провел на свете только двадцать два года. Жизненный опыт и высокий чин полковника давали ему ощущение зрелости. — А о том, что с детских лет надобно следить за образованием души, вы заметили верно, я по службе своей при великом князе так и поступаю. И, желая сохранить для потомков историю его высочества, веду ежедневные записки всех упражнений и разговоров наследника российского престола.
— Стало быть, мы узнаем, как вырастают в России самодержцы, — сказал Радищев и простился с Порошиным.
4Порошин был доволен своими записками, говорил о них двум-трем друзьям по корпусу и не предполагал, что о его дневнике со слов великого князя уже известно Никите Ивановичу. Впрочем, если бы Порошин узнал, что Павел нарушил обет молчания, он бы не стал беспокоиться, совершенно уверенный в том, что труд его полезен великому князю и нужен потомкам.
А между тем эти записки начинали все больше волновать Панина, и новое обстоятельство усилило его тревогу: одна из немецких газет — липштадтская — напечатала статейку о том, как воспитывается в России наследник престола великий князь Павел. Тон ее был недоброжелательным, сведения сообщались невыгодные для Павла, однако нельзя было сомневаться в том, что автор более или менее точно знал, что происходит в петербургском дворце.
Статейка целила в Панина, в его систему воспитания, в его недосмотры и невнимательность к великому князю. Писалось о том, что в России не заботятся о здоровье наследника престола, он часто болеет, не посещает куртаги и богослужения в дворцовой церкви. Учится великий князь неохотно и мало, не любит немецкий язык, хотя по крови и по родству является немецким принцем. Гофмейстер его занят делами Иностранной коллегии и не успевает следить за тем, как живет и учится его воспитанник.
Об императрице в газете не говорилось ни слова, будто бы как мать и повелительница она была неспособна помочь образованию Павла, если в том возникала необходимость.
«Вот куда ведут записки и дневники, — раздраженно подумал Панин, прочитав газету. — То, что в них собрано, теперь выдается в печать…»
Но как ни сердился Никита Иванович на Порошина за его писание, он все же видел, что статейка написана другою рукой. Порошин, — даже если допустить, что придворная жизнь изменила его натуру в худшую сторону, чего совсем не было заметно, — не мог дурно аттестовать великого князя в публике. Это не Порошин, однако из своих, комнатных.
Писавший старался оказать услугу императрице, принявшись грызть Панина, — и ошибся! Разумеется, его проект императорского совета не забыт — эту смело задуманную попытку ограничить самодержавную власть государыни не простит она и будет помнить всегда, — но и при этом у него нет оснований для беспокойства. Панин знал, что Екатерина ценит его советы и просит их, поручила ему руководство Иностранной коллегией и — больше того — доверяет воспитание сына, великого князя, наследника российского престола. Степень этого доверия весьма велика, и можно быть уверенным в том, что те, кто рассчитывает свалить его, — скажем, братья Орловы, — в своих намерениях не успеют. Поведение и дела Панина, как думал он, сполна разумны и достаточны, сколько того желать возможно.
Газетная статейка, в конце концов, пустяки, и писал ее человек, в тонкости здешнего обращения не входящий. Но что придется сказать, ежели записки Порошина попадут в Европу и тамошние газетиры начнут их печатать? Вероятно, многим здесь это будет не по вкусу, а больше всего — великому князю…
Докладывать в вышнем месте, то есть государыне, — рано, надобно узнать о записках подробнее. Уволить Порошина — он свои бумаги унесет, и тогда они совсем легко за границу пойдут. Что делать?..
Ответ пришел не сразу и был таков: «Не торопиться. Пусть пишет и читает великому князю, тот расскажет, о чем будет писано. А дальше попросить дневник для чтения. И там видно будет, как поступить с бумагой и сочинителем».
Глава 8
Дневник продолжается
Бесполезно удаляться,
Силиться и противляться
Смертным против стрел Эрота;
Что у нас в сердцах врожденно,
Тем владеет он и правит.
Одну за другой исписывал Порошин свои тетради, занося в них речи великого князя и рассказы о его деяниях, а также обо всем происходившем на половине наследника — что делали, о чем говорили.
Дни бежали, подгоняемые строгим придворным распорядком: подъем, чай, ученье, обед, явка на свидание с императрицей, спектакль, куртаг или маскарад, ужин, сон — и опять сначала. За стены дворца Павел осенью и зимой почти никогда не выходил. Мальчик он был слабый, болезненный, и простудить его Никита Иванович боялся.
Накануне нового, 1765 года во дворце парадного ужина не устраивали, день тридцать первого декабря прошел у великого князя, как важивалось обычно, но на первое января был назначен праздничный бал.
Порошин с утра уговаривал мальчика на балу вести себя порядочно, запастись терпением, не спешить среди танцев к себе укладываться спать. Павел кивал головой в знак согласия, обещал быть спокойным, а потом спросил:
— Новый год — это хорошо? Еще на шаг ближе к смерти. Почему ж надобно радоваться, что время так быстро течет? — Оно протекает, верно, — сказал Порошин, — и мы растем, набираемся опыта, готовимся взять свое место в ряду граждан отечества — и занимаем его. Такова жизнь.
— Что-то коротка она, — буркнул Павел.
— Для отдельного существа может быть случаем и коротковата, но взять в целом для человечества — нет, в самый раз. И какое обширное позорище открывается, когда представишь себе все прошедшие веки, наполненные бесчисленными приключениями и делами, и все последующие, кои теперь еще пусты, но также будут наполнены делами потомков наших…
— Когда я воображал такое огромное времени пространство, плакал часто оттого, что потом умереть должен, — сказал Павел. — Теперь не так, а прежде очень мучила эта идея — придет смерть, и все для меня кончится, а другие останутся жить.
— И ныне такие мысли вас тревожат, ваше высочество? — спросил Порошин. Павел нередко бывал грустным, сумрачным, грубил камердинерам, сердился на своих кавалеров, и воспитатель желал понять причины его недовольства.
— Теперь — нет, — ответил мальчик. — Я знаю, что умру, и не гонюсь за бессмертием, но все-таки хочу что-то сделать, побольше узнать — и потому всегда, наверное, тороплюсь, и ты мною бываешь недоволен.
После чая Порошин читал вслух только что вышедшую в Петербурге книгу «Житие славных в древности мужей, написанное Плутархом». Ее перевел с французского Сергей Волчков и экземпляр первого тома поднес великому князю. Порошин прочитал раньше мальчику главы, посвященные Тесею и Ромулу, и теперь знакомил своего ученика с тем, как Плутарх сопоставляет этих героев между собой. Он дорожил каждой возможностью извлекать нравоучения для великого князя.
— Хотя Тесей и Ромул, — просматривая текст, пересказывал его Порошин, — оба владели природным даром управлять государством, ни тот, ни другой не уберегли истинно царской власти: оба ей изменили, и один превратил ее в демократию, другой — в тиранию. Они поддались различным страстям, но допустили одинаковую оплошность.
— Какую? — спросил Павел.
— Главнейшая обязанность властителя — хранить самое власть, а для этого делать то, что должно, и отвергать недолжное. Кто совсем отпустит поводья или натянет их слишком туго, тот уже не царь и не властитель, но либо народный льстец, либо тиран, и он не может внушать подданным ничего, кроме презрения и ненависти.
— Царь не должен быть очень кротким, ему не следует угождать народу. Однако и тираном нехорошо быть, — задумчиво сказал Павел, перебирая в уме поступки описанных Плутархом царей.
— Истинно так, ваше высочество, — подтвердил Порошин. — Вы усвоили вывод, какой в своем рассказе делает Плутарх. Но извольте послушать и далее. В статье о Ликурге Плутарх укрепляет свой вывод новым примером. В государстве Спарта царь Эврипонт ослабил самодержавную власть, он заискивал перед толпой и угождал ей. Народ осмелел. А цари, которые правили после Эврипонта, не знали, как совладать с народом, и переходили из крайности в крайность: либо скручивали подданных в бараний рог, возбуждая их ненависть, либо склонялись перед буйной толпой, чем вызывали презрение к себе. В Спарте наступила смута, законы утеряли силу. Царь, отец Ликурга, однажды стал разнимать дерущихся, его ударили кухонным ножом, он умер, и престол остался его старшему сыну Полидекту.
— Но ведь царем сделался Ликург?
