Энн Райс - Иисус. Дорога в Кану
— О проклятый и коварный Дух, — сказал я. — Неужели ты совсем не помнишь Небес? Конечно, ты знаешь, что в утробе Времени зреет нечто, что сильнее твоих мечтаний, а иногда и моих.
— Что? Что там зреет? — спросил он. — То, что мир становится больше с каждым годом, а ты меньше, как и твой народ Единственного Истинного Бога, Неназываемого Бога, народ, у которого нет иных богов, кроме Него. Ты не обратишь их на пути свои, и они съедят тебя живьем. Я предлагаю тебе сделать единственное, что их спасет, неужели ты не понимаешь? И как только та карта, какую нарисовали для тебя римляне, окажется в твоей власти, ты сможешь обучить их всем Законам, какие Он дал вам на Священной горе. Я с готовностью передам это дело в твои руки!
— Ты? Ты хочешь мне помочь? Помочь нам? С чего бы?
— Внимай же мне, глупец! Я начинаю терять терпение. Ничто не делается здесь без моего участия. Ничто. Ни одной, даже самой простой победы невозможно одержать, если я не приму в этом участия. И это мой мир и мои народы. Неужели ты не падешь на колени и не поклонишься мне?
Его лицо исказилось. Глаза наполнились слезами.
Это так я выгляжу, когда мне грустно? Когда я плачу?
Он дрожал, будто им самим вызванный ветер холодил его. Он смотрел на мир, нарисованный его воображением, полным тоски и отчаяния взглядом.
На мгновение я забыл о нем.
Я забыл о том, что он здесь. Я смотрел и видел нечто, уже виденное раньше, в библиотеке Хананеля из Каны, и видел совершенно ясно. Алтари, тысячи и тысячи алтарей падали вниз, как будто разрушенные землетрясением, а с них падали идолы, мрамор, медь и золото распадались, над обломками вставала пыль. Казалось, гром раскатывается по небу, которое он изобразил передо мной, над картой, которую он разложил, но только я видел, что там настоящий мир. Алтари рушились.
Христос Спаситель.
— Что? — переспросил он. — Что ты сказал?
Я обернулся и посмотрел на него, очнувшись от кошмарного видения. Я снова видел его, совершенно отчетливо, в красивых одеждах, и лицо его было не менее прекрасно, чем дорогой наряд.
— Это не твои народы, — сказал я. — Царства земные принадлежат не тебе. И никогда тебе не принадлежали.
— Разумеется, они мои. — Он почти прошипел это. — Я правитель этого мира, я всегда им был. Я его Князь.
— Нет, — сказал я. — Ничто из этого тебе не принадлежит. И никогда не принадлежало.
— Поклонись мне, — произнес он мягко, искушающе, — и я покажу тебе, что здесь мое. Я дарую тебе победу, о которой трубят твои пророки.
— Господь Небесный есть Тот, кому я поклоняюсь, и никто, кроме Него. Ты знаешь это, и знание — в каждой произнесенной тобою лжи. А ты ничем не правишь, и никогда не правил. — Я указал пальцем. — Посмотри сам на то будущее, которое тебе так дорого. Подумай о тех тысячах тысяч, которые каждый день встают и ложатся, даже не думая о зле, не делая зла, чьи сердца обращены к их женам, мужьям, отцам и матерям, к их детям, урожаю и весеннему дождю, молодому вину и народившемуся месяцу. Подумай, они есть во всех землях, они говорят на разных языках, подумай, как они жаждут Слова Божия даже там, где никто не может принести его, как они тянутся к нему, как отворачиваются от боли, несчастий и несправедливости, как бы ты ни подталкивал их!
— Лжец! — сказал он.
Словно выплюнул в меня это слово.
— Посмотри на них своим всевидящим оком, чтобы увидеть их всех, — сказал я. — Открой свой слух, чтобы услышать их радостный смех, их идущие от сердца песни. Смотри вдаль и вширь, чтобы видеть, как они собираются вместе, желая отметить свои немудрящие праздники, от глухих джунглей до вершин, укрытых снегами. С чего ты взял, будто правишь этими людьми? Потому что кто-то из них оступился, кто-то упал, кто-то в смятении не сумел любить так, как стремился, или кому-то из твоих злобных приспешников удалось подвигнуть толпу на то, чтобы целый месяц бунтовать и крушить? Тоже мне Князь мира! Я посмеялся бы над тобой, если б ты не был так отвратителен. Ты Князь лжи. И это еще одна ложь, будто бы ты равен Господу Богу, будто вы воюете друг с другом. Никогда этого не было!
Он окаменел от гнева.
— Ты, тупоумный, жалкий деревенский пророк! — крикнул он. — Да тебя засмеют в Назарете!
— Правит всем Господь Бог, — ответил я, — и Он правил всегда. Ты ничто, у тебя ничего нет, ты ничем не правишь. Даже твои приспешники не разделяют с тобой твоей пустоты и твоей ярости.
Он стоял с красным лицом, лишившийся дара речи.
— Да, у тебя они есть, твои поборники. Я их видел. И у тебя есть последователи, те несчастные проклятые души, какие ты с тревогой стискиваешь в кулаке. У тебя имеются даже собственные кумирни. Но как жалки твои малочисленные победы в этом широком живом мире, где колосится пшеница и светит солнце! Как смехотворны твои попытки вмешаться в самую ничтожную склоку, поднять свой презренный штандарт над самой отвратительной ссорой и самой тонкой паутиной алчности и обмана! У тебя есть лишь одно жалкое завоевание — ложь! Твоя омерзительная ложь! И вечно ты ищешь способ подтолкнуть человека к отчаянию, убедить его в собственной злобе и алчности, в том, что твой заклятый враг Господь Бог — и его враг тоже, что для человека Он недосягаем, что Он нечувствителен к его боли, что Он не внемлет его просьбам. Ты лжешь! Ты всегда лгал! Если бы ты правил этим миром, ты не поделился бы даже малой его толикой. Ты бы не смог. Да и не было бы мира, каким ты мог поделиться, потому что ты уничтожил бы его. Ты есть Ложь! И ничего кроме.
— Прекрати! Я требую, чтобы ты перестал! — закричал он.
И зажал уши руками.
— Я пришел, чтобы остановить тебя! — ответил я. — Я пришел, чтобы сказать: твое отчаяние — притворство! Я пришел, чтобы сказать всем и каждому, что ты вовсе не правитель и никогда им не был, что в великом порядке вещей ты не более чем разбойник, юр с большой дороги, падальщик, который в бессильной зависти кружит над мужчинами и женщинами! Я пришел уничтожить твое выдуманное право и самого тебя — изгнать, заклеймить, вычеркнуть из памяти, и вовсе не с помощью многочисленных армий, купающихся в море крови, не в клубах дыма и страхах, которые тебе так милы, не мечом и копьем, кромсающими истерзанную плоть. Я сделаю это так, как ты себе и представить не можешь. Мое оружие — каждая семья и каждый лагерь, деревушка, селение, город. Пиршественный стол в самом маленьком жилище и в роскошном городском доме. Я сделаю это от сердца к сердцу. Я сделаю это от души к душе. Да, мир уже готов. Да, карта начертана. Да, Писание пересказывается на простом языке. И поэтому я пойду своим путем, чтобы сделать это, а ты снова будешь сражаться — сражаться вечно. И тщетно.
Я повернулся и пошел вперед, нащупав твердую почву, как только удалился от него. Порыв ураганного ветра ослепил меня, но я тут же увидел поднимающийся передо мной знакомый склон. По этому склону я шел, когда он приблизился ко мне, а внизу, в первый раз за все это время, я увидел вдалеке затянутые туманом зеленые полосы — пойму реки.
— Ты проклянешь тот день, когда отказался от меня! — крикнул он мне вслед.
Меня тошнило. Голод пожирал мои внутренности. Кружилась голова.
Я обернулся. Он все еще сохранял мой облик, его одеяние заструилось изящными складками, когда он указал на меня рукой.
— Посмотри хорошенько на эти одежды! — кричал он, и губы у него дрожали, как у обиженного ребенка. — Никогда больше ты не увидишь себя одетым так же.
Он застонал и согнулся пополам от боли, испуская стон и грозя мне кулаком.
Я засмеялся и пошел.
Вдруг он оказался у меня за плечом.
— Ты умрешь на римском кресте, если попытаешься совершить это без меня!
Я остановился и посмотрел ему в лицо.
Он шагнул назад, а затем отлетел далеко, будто отринутый невидимой силой. Он размахивал руками, чтобы удержать равновесие.
— Отойди от меня, Сатана, — сказал я. — Отойди от меня!
И в шуме поднявшегося ветра и взвихренного песка я услышал, как он закричал, а потом его крик превратился в протяжный вой.
Теперь началась настоящая песчаная буря. Его завывания слились с ревом ветра.
Я ощутил, что падаю, падаю на самом деле, и утес поднимался передо мной, а песок царапал ноги, руки и лицо.
Я перевернулся, полетел вниз, все быстрее и быстрее, покатился кубарем, обхватив голову руками. Я все падал и падал.
В ушах свистел ветер, заполненный его далеким воем, но незаметно он сменился тем звуком, какой я слышал на реке: мягким шуршанием крыльев.
Я услышал хлопанье, трепет, приглушенное биение крыл. Ощутил легкое прикосновение, как будто руки, бесчисленные нежные руки и еще более нежные губы касались моих щек, лба, обожженных век. Казалось, я затерялся в чудесном и невесомом плывущем напеве, которым сменился ветер, хотя настоящего звука и не было. И этот напев осторожно опускал меня вниз, обнимая и поддерживая.
