Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
— И я вам писать буду, Борис Александрович, каждую неделю!
Борис буркнул, что обязательно приедет к нему весной, если не получится раньше.
— Да, да, — из-за плеча влез председатель, — приезжайте непременно! Будем вам очень рады.
Ольга отвела их в букинистический магазин, который служил также частной библиотекой, где можно было посидеть, почитать, выпить чашку кофе или чая, бывали пирожки… Все это Ольга и Алексей рассказали Реброву, пока вели его дворами. Тесная комнатенка, полки, книги… Осторожно, здесь ступенька… Не наткнитесь на шкап… Маленькое окошечко; выдвижная, как в поезде, кровать.
— А здесь будет спальное белье, — сказала Ольга, распахнув плетеный сундучок, — принесу позже.
Познакомила с пьяным дворником-сторожем, показала редкий фолиант, дала имена всем запылившимся портретам на стенах.
— Ключ под пустым горшочком у черного входа, — махнула по-девичьи хвостом, завернулась в шаль, притопнула сапожками и побежала на рынок, пока не поздно.
Алексей показал ему город. Отвел на гору Домберг. Постояли на Ангельском мостике.
— Люблю ходить, — сказал Алексей. — Привычка монастырская, знаете ли, ходить по келье. Так вы занимаетесь фотографией?
Борис подтвердил.
— А сколько, по-вашему, будет сделать фотокарточку, например, для нашего листка…? Вы не торопитесь с ответом. Мне Евгений Петрович говорил, вы немного пишете. Присылайте, мы почитаем. Если подойдет, непременно поставим в номер. Сами понимаете, гонораров мы не платим, мы — идейная добровольческая организация… как вы догадались, из названия нашего кружка — «Лотос», понимаете?
— Да.
Сходили к памятнику Барклаю де Толли, пронеслись мимо Анато-микума, прошли через реку, вернулись обратно. Алексей все время говорил. Полчаса ушло на одни потопы. Тарту, оказалось, чуть ли не каждый год во время оттепели заливала река, и все ходили по дощечкам, мосткам, а кто по крышам и чердакам лазил. Алексей смеялся, а Ребров не поверил: врет про чердаки и крыши, подумал он. Потом про себя, про себя… Два года в монастыре послушником. Византия пала в период расцвета исихазма… Неспроста! К каким чудесам вели человечество! В период нового возрождения исихазма распалась Русь… Большевистская революция — духовная провокация. Угли разметало, огонь погас… Враг, за всеми ударами судьбы один враг… Грызем друг друга, а кто стравил нас, не видим. Суждено нам собирать те угли и раздувать пламя в кузне… Вот она — миссия русского человека!
Все это председатель узнал в лабиринтах Псково-Печерского монастыря, ему там многое открылось. В сознании художника возникли пещерные ходы, кельи, из которых выходили монахи, настоятель со свечкой и распятием шел по бесконечному тоннелю, ведя за собою братию… тени, шорох ряс… Реброву казалось, что сам Каблуков только что вышел из такого тайного хода и вот-вот скроется в нем, потому прислушивался, вытягивая шею.
— Моя идея встроить в структуру православного монастыря конгрегацию ученого монашества по католическому образцу — это по своей сути своеобразный орден, и это довольно смелая по духу и совершенно революционная идея, так как ведет к сближению православной церкви с католической, но это только видимость, потому как не это является целью, ибо изначально я отдаю себе отчет в том, что это невозможно и никакое единение данных церквей никогда не будет достигнуто, так как все еще очень много препятствий к тому, сами понимаете, то есть в данном случае пока что эта идея понравилась настоятелю и только, поэтому он одобрил мою поездку, я тут написал митрополиту в Париж, прошу о содействии, чтоб подыскали мне место в Богословском институте со стипендией, понимаете, пока нет ответа, но все равно собираюсь ехать, меня ждут в Берлине, экуменизм — дело непростое и может быть неверно истолковано. А вы с моим младшим братом встречались? Он живет сейчас в Ревеле у нашего общего знакомого господина Стропилина. Он, должно быть, говорил вам о моем брате?..
— О вашем брате? — удивился Ребров. — Признаюсь, мог и забыть или попросту не услышать. Может, говорил, да я забыл.
— Ничего, ничего… Познакомитесь еще. Ну что, идемте к нам, в «Лотос»?
Встреча проходила при задернутых занавесках и слабом освещении. Члены кружка были чем-то похожи друг на друга, будто болели одной редкой болезнью. Наверняка не доедают, решил Борис. Квартира была продувная, все кружковцы сильно мерзли, горячий чай подавали безостановочно, но без суеты. Носила чай какая-то печальная женщина со смиренно опущенными ресницами и тихой улыбкой. Она двигалась как во сне, за все извинялась: не хватило стула — ради бога извините; надо посторониться — ради всего святого простите.
Студенты читали свои сочинения, одинаково монотонно. Наверное, кому-нибудь подражают. Говорили, как на ветру, отрывисто и с оглядкой. Поглаживали руки, бедра, сильно нервничали — притоптывали, постукивали пальцами, дышали в кулак и шуршали ладошами.
Председатель зачитал бюллетень, кто-то за этим прочитал статью Терниковского, и начались споры, которым не было конца. Воодушевленные националистическими взглядами Терниковского, студенты преобразились и громко вскрикивали, тараторили до сипоты, захлебывались слюной, жарко кричали друг на друга, даже швырялись бумажками и карандашами, выдвигали свои взгляды, спорили и смеялись. О чем именно они спорили, Ребров так и не понял, потому что все они говорили одно и то же: все были за христианство, против большевиков, не согласны со сменовеховцами и евразийцами, смеялись над монархистами, в чем-то соглашались с Терниковским (кто-то даже крикнул, что лично беседовал с графом! — Так Терниковский был граф? — Почему был? Он и есть! — А ты уверен? — Кто сказал, что я знал его лично? — Ты же сам говорил, что лично! — Да, но я не говорил, что он граф). Ребров немного успокоился. Я тоже лично общался с Терниковским, подумал он и ухмыльнулся: еще вчера он не был графом. С этого мгновения он смотрел на всех с легкой иронией, наблюдал за кружковцами как бы свысока. Как только председатель встал читать статью Терниковского, посвященную Муссолини, обожание объединило всех членов кружка, они перестали спорить и тихо слушали, а когда тот кончил, долго сидели, блаженно улыбаясь, и мурлыкали: Муссолини… Муссолини… В комнате даже потеплело.
За чаем Алексей сказал художнику, что у него есть небольшая коллекция фотографий, не желаете ли посмотреть? Государь император и императрица, Великий Князь Владимир… Григорий Распутин… Вот фотографии Владыки и архиепископа… митрополит Евлогий… Дольше всего любовался портретом Муссолини, а после мельком показал Папу Римского и захлопнул альбом, бросив между прочим, что хотел бы пополнять коллекцию.
— Да только кем? Некем! В этой стране разве что статую Петра сфотографировать, да и той уж нету…
— Есть, — сказал Борис, — у меня есть много фотографий с Петром.
— Вот как хорошо! — воскликнул Алексей. — Что ж, мы подумаем над вашим предложением о вступлении в наш кружок, обсудим на собрании и вам сообщим. Пришлите нам фотокарточку со статуей Петра, и что-нибудь из вашего…
— Хорошо, — пожал плечами художник.
— А образование у вас какое? — спросил Каблуков, хитро прищурившись.
Ребров смутился. Стал жевать, что все документы пропали, во время тифа… в Изенгофе… такое творилось…
— Понимаю, понимаю… — Алексей снисходительно погладил по плечу Реброва. — Такие времена… жестокие, дикие времена… многим не довелось доучиться… я ведь тоже так и не окончил… Ну что, будем закругляться?..
Вернулся Ребров в букинистический магазин совершенно взвинченным (даже задыхался). Сильно подмерз по дороге, дергал звонок, долго ждал у дверей, вспомнил, что нет никого, — искал вход не с той стороны (входить через черный ход, говорила Вера Аркадьевна, ключ на полке под пустым цветочным горшком). Пробирался по гололедице, держась руками за стену-забор-столб, и все-таки упал… В комнате было холодно и темно (керосинка умерла, моргнув два раза; жег свечи). Резал полено на лучины (тень строгала сапог). Сорвалась рука, разбил палец в кровь. Пытался затопить. Никак не разгоралось. Плюнул в сердцах и выругался (не помогло). Пил водку из бутылки (стакана не нашел), в печку дул… Махнул рукой. Заснул в холоде, пьяный и голодный.
Перед самым отъездом ему подарили шинель. Борис так и не понял, от кого был этот странный подарок. Шинель была студенческая, с дурацкими лычками. Неловко носить такое, я и студентом никогда не был. Но он так устал, что не стал отказываться. Ольга заботливо завернула в коричневую бумагу, обвязала веревкой. Так и пошел, похрустывая.
Январь 1926, РевельСнилось: ходил по коридорам и заглядывал в комнаты, а там люди в паутинных саванах. И было странное ощущение, знакомое, как в Изенгофе. У меня даже руки тряслись весь день после этого. Китаев говорит, что часто ему снятся странные сны — не кошмары, а такие, что запоминаются и мучают. «С этим трудно жить, — говорит. — С трудом верится, что этакое живет в твоей голове». Вот и мне тоже. Как вспомню…
