Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
— Так вы здесь, — промолвил Петр Ильич.
Молодой человек в изумлении обратил к нему свое лицо.
— Да, — ответил он не слишком приветливо, вызывающе глядя на господина в шубе. — А что?
— Я видел вас в цирке Медрано, — продолжал Петр Ильич, краснея под строгим взглядом юноши. — С вами была очень красивая девушка.
— Она вам понравилась? — Молодой человек понимающе ухмыльнулся. — Это можно организовать.
Этот тон был незнаком Петру Ильичу. С кем он имел дело? С молодым сутенером, предлагающим ему свою девушку? Следовало бы развернуться и выйти, но Петр Ильич продолжал:
— Я пошел за вами следом, но на бульваре вы исчезли.
— За кем вы пошли? — переспросил юноша, смерив странного пожилого господина пристальным взглядом своих серо-зеленых, близко посаженных глаз. — За моей подругой?
Может быть, девушка сидела здесь, в кафе, под зеркалом в позолоченной раме, поставив перед собой стакан с зеленоватым напитком, а молодой человек ждал, когда ее уведет фраер, чтобы утром встретиться с ней и забрать у нее деньги.
— Я пошел следом за вами обоими, — ответил Петр Ильич, — потому что вы оба мне понравились.
— Значит, и за мной тоже? — спросил юноша без всякого кокетства, по-деловому и с враждебным, чуть ли не злым выражением лица.
К своему собственному ужасу, Петр Ильич ответил:
— В первую очередь за вами.
На это юноша сухо произнес:
— Вот как.
Петр Ильич молчал. «Я мог бы спросить его, не хочет ли он составить мне компанию, — думал он. — Возможно, он рассердился бы, а может быть, сказал бы: „Это тоже можно организовать“, причем сказал бы это не моргнув глазом». Пышная француженка за стойкой насмешливо посмотрела на седобородого господина и юношу.
— Вы русский, — заметил молодой человек. Лицо его оставалось суровым, но он рукой прикоснулся к руке преследовавшего его пожилого господина.
— А как вы заметили? — спросил Петр Ильич.
— Я знаком со многими иностранцами, — сообщил юноша, на лице которого промелькнуло отвращение, как будто ему было неприятно вспоминать о своем общении с приезжими. Он протянул руку за стаканом с зеленоватой жидкостью, стоящим перед ним. Рука его была худой, жилистой и немного грязной.
— Вы хотите еще что-нибудь выпить? — спросил Петр Ильич, когда юноша залпом осушил свой стакан.
— Да, — ответил он и с презрительным, даже враждебным выражением лица обратился к девушке за стойкой: — Еще два абсента, Леони, мне и господину.
Петру Ильичу тоже налили зеленоватого зелья.
Они пару минут стояли молча. Петр Ильич разглядывал юношу. Его пышные, матово-белокурые волосы были коротко пострижены на висках и на затылке — это Петр Ильич заметил еще в цирке. Под узкими серо-зелеными глазами сильно выступали скулы. Лоб был гладкий и красивый, что еще более подчеркивало несовершенство мягкого и короткого подбородка. Довольно широкое, еще очень молодое, но уже изможденное, уже теряющее свою свежесть лицо было блеклым, между веками и бесцветными бровями легли розово-голубые тени, и только упрямо надутые губы темно-красного цвета резко выделялись на фоне гладкого лба, бледных щек и тусклого взгляда. Юноша был невысокого роста, намного меньше Петра Ильича, и худощав. Под приталенным костюмом узкого покроя угадывалось спортивное, гибкое тело. Он стоял в небрежной и в то же время напряженной позе, скрестив ноги и слегка наклонив голову, как бегун на старте, обхватив стакан жилистыми, натруженными руками.
— А вы француз? — поинтересовался Петр Ильич.
— Я парижанин, — ответил юноша, не отрывая тусклого, проницательного взгляда от стакана. — Но моя семья приехала сюда издалека, с Балканского полуострова… — И он взмахнул красивой, неухоженной рукой, как будто изображая, из какой мрачной местности происходила его семья. — Правда, теперь у меня родни совсем не осталось, — добавил он неожиданно заученным, неестественным и жалостливым тоном.
— У вас есть занятие? — поинтересовался Петр Ильич и тут же рассердился сам на себя за неудачно поставленный вопрос. — Вы где-нибудь работаете?
— Я работая в цирке, — юноша продолжал смотреть в стакан. Наверное, он лгал. — Вообще-то я хотел стать музыкантом, я играю на флейте. — Он нежно улыбнулся, как будто умиленный воспоминанием о флейте. Нет, это была не ложь.
— Вы хотели стать музыкантом, — повторил Петр Ильич, глядя на собеседника.
— Это была бредовая идея, — сказал юноша злым, хрипловатым голосом со свойственным ему мрачным выражением лица.
«Он хотел стать музыкантом, и, может быть, у него большой талант, почему бы нет? Он похож на талантливого человека. Ему можно было бы покровительствовать, он наверняка заслуживает этого не меньше, чем какой-нибудь Сапельников, а возможно, даже и больше. В нем куда больше обаяния».
— А вы чем занимаетесь? — спросил юноша. — Вы наверняка писатель или что-то в этом роде? — И тут последовал резкий, нежно-надменный смех Апухтина, смех злого гения, обладающего необъяснимой властью над Чайковским.
«Я мог бы оставить его при себе, позаниматься с ним. Может быть, из него вышел бы толк».
Поскольку незнакомец не отвечал, а вместо этого впал в раздумье, юноша спросил напрямую, без обиняков:
— Ну что, вы возьмете меня с собой?
Петр Ильич залился краской. Девушка за стойкой, немая, насмешливая свидетельница его странного приключения, не могла не услышать недвусмысленного вопроса. Ему было очень неудобно. Несколько невпопад он ответил:
— Но ведь уже так поздно.
Он достал свои красивые часы, причем не столько для того, чтобы узнать время, сколько для того, чтобы время выиграть и убедиться, что его самая прекрасная вещь, его талисман еще при нем.
Он отщелкнул узорную крышечку часов и в тот же момент ужаснулся алчному взгляду, которым юноша буквально пожирал прелестную вещицу из золота и платины.
Дрожащей рукой Петр Ильич засунул часы обратно в карман.
«Он украдет мои часы, если я возьму его с собой, — неожиданно осознал он, стирая со лба пот. — Этим все и кончится — никакой дружбы на всю жизнь, никаких педагогических попыток его спасти и сделать из него великого мастера — ничего подобного не будет, все это надувательство и самообман. Он украл бы мои часы, и на этом кончилось бы мое великое приключение. Вот и вся благодарность за растраченные чувства».
Конечно, могло бы случиться что-нибудь еще более ужасное. Я сегодня видел особенно много нищих и жуткую беременную женщину, а это приносит несчастье. Совершенно точно, случилось бы что-нибудь ужасное. Он убил бы меня, если бы я хоть на секунду заколебался и не сразу отдал ему часы. Он задушил бы меня, ведь, хотя он и невысок ростом, но силен, ловок и очень зол. Я же чувствую, он уже сейчас меня ненавидит и прицеливается, как бы потом поудобнее ухватить меня за горло.
«Разумеется, — подумал Петр Ильич, поспешно опустошая стакан с мутной зеленоватой жидкостью, анисовый привкус которой был ему неприятен, — конечно, быть удушенным им — это не самая ужасная смерть… Злой демон, сильный и ловкий, набрасывается на тебя, у тебя темнеет в глазах, и тут он предстает перед тобой в истинном своем облике ангела-душителя. Ты задыхаешься, ты погибаешь… Да, ты погибаешь — о, спасение… Но согласован ли в этом случае твой уход с Тем, кто определил твою миссию? Ну уж нет, на это и надеяться смешно. Ведь Он сделал свой выбор еще тогда, более десяти лет тому назад, когда ты, бросая Ему вызов, зашел в ледяную воду, а в итоге только промерз и простудился. А теперь тебя якобы должен задушить апухтинский смех и его пагубное обаяние? Так просто торжества демону не достичь, старина! Не выйдет, Апухтин, мой падший ангел!»
Тут Петр Ильич ощутил нарастающее чувство протеста, которое, наверное, всего один раз в жизни овладевало им с такой силой. Было это именно тогда, когда картина его жизни и его долга вдруг так неожиданно и так естественно открылась его взору, когда он нашел в себе силы порвать дружбу с падшим ангелом Апухтиным. Мысли его продолжали свое стремительное течение: «Мы теперь уже не такие беспомощные, как раньше. Мы знаем, что нам еще немало предстоит совершить, что это немалое принесет нам славу, эту меланхолическую награду — а ты, мой юный друг, при всем твоем очаровании умрешь в бесславии! Чем меня тогда так взволновала коротенькая, пульсирующая мелодия из сонаты моего друга Грига? Нужно уметь постоять за себя…»
Поскольку странный пожилой господин продолжает колебаться, юноша повторяет свой вопрос:
— Ну как? Возьмете меня с собой? — при этом, наверное, думает о красивых часах. Его узкие, блеклые и злые глаза смотрят выжидающе и с некой задоринкой, манящей, таинственной и довольно опасной. Кожа между бровями и ресницами его кажется серебристо-розовой с перламутровым отливом.
