Оливия Кулидж - Крестовые походы
– Меня твой господин примет, – скромно, но уверенно ответил худой. – Меня зовут Тома, и я прибыл из Египта.
– А, что? – проворчал Боров Вильгельм из-за двери, ведущей в контору, приоткрытой ради свежего воздуха. – Кто меня спрашивает?
Тома повысил голос:
– Семь тысяч детей требуют Божьей кары.
Озадаченный этой необычной ремаркой или, как он сказал позднее, ощущением ужаса, слуга отошел в сторону, позволив Тома переступить порог и оказаться лицом к лицу с Вильгельмом, который вцепился в ручки кресла, словно пытаясь подняться на ноги. На какое-то время воцарилось молчание.
– Так ты процветаешь! – воскликнул Тома, отметивший полированное дерево, турецкий ковер и кресло, обитое кордовской цветной кожей. – Мне говорили, но я хотел увидеть своими глазами. Слышишь ли ты по ночам детские крики?
Вильгельм крепко сжал пальцы, но сердце колотилось слишком сильно и не позволяло ему встать. Он оскалился, словно загнанный в угол зверь:
– Нет, никогда.
– Никогда не лежишь без сна, содрогаясь при мысли о дне, когда одного из них Бог наконец отправит домой?
Нож все так же был у Вильгельма за поясом, но он не сомневался, что история Тома стала известна всему кораблю, на котором он приплыл. Он шел к дому Вильгельма открыто, в разгар дня, а за ним, возможно, следовали другие, знавшие о его планах. Бесполезно продолжать хитрить и путать следы. Правда вышла наружу.
Приложив отчаянное усилие, Вильгельм перевел дыхание и повернулся к слуге:
– Вышвырни этого парня за дверь и оставь меня одного!
Слуга сделал шаг, чтобы выполнить приказание, но Тома, скользнув вокруг скамьи, увернулся от его рук. Он уже собирался закрыть за собой тяжелую парадную дверь, но его отвлекла стая черных дроздов, с шумом сорвавшаяся с крыш и расположившаяся на дереве через дорогу от дома. Тома догадался, что это демоны поджидали предназначенную им душу, и, когда он повернулся еще раз заглянуть во внутреннюю комнату, Вильгельм уже лежал в кресле с перерезанным горлом, выронив из руки нож.
Святой
1298 год
В августе двадцать пятого числа в год 1298-й от Рождества Христова король Филипп Красивый отправился с процессией в Сен-Дени, чтобы выкопать останки Людовика Святого. С большой помпой он препроводил их в Париж, где они были захоронены в ярко расписанной часовне, построенной Людовиком для тернового венца и других святынь, выкупленных за огромную цену в Константинополе. Таким образом, король-святой снова поселился во дворце, где он жил и трудился на благо своего народа. Для его черепа король Филипп приказал изготовить золотую раку, инкрустированную драгоценными камнями.
Присвоение королю Людовику статуса святого было больше чем просто признанием его достоинств и добродетелей. Это решение символизировало подчинение папства королю Филиппу после долгой борьбы за политическую власть в христианском мире. За двадцать восемь лет, прошедших после кончины Людовика, сила его святости неоднократно творила чудеса исцеления, что проявлялось, главным образом, в излечении больных людей, которым король являлся во сне. Со свойственной ему внимательностью к бедным и простым людям, он чудодейственным образом осушил затопленный подвал силой, заключенной в одной из его изношенных шляп. Никогда не возникало сомнений в набожности и добродетелях короля, служившего Богу до своего смертного часа. Если при жизни король Людовик на голову возвышался над человеком среднего роста, то после смерти он казался своему народу выше любого смертного.
Доказательств его святости было накоплено множество, но некоторые папы проявляли нежелание канонизировать человека, приходившегося отцом одному, а затем дедом другому правящему королю Франции. В подтверждении подобных духовных притязаний своего политического противника они чувствовали опасность. Таким образом, окончательное признание Людовика святым означало ослабление святого престола и усиление могущества короля Филиппа.
В честь такого небывалого триумфа королевского дома был устроен пир, на котором король Филипп председательствовал, облаченный в сине-алое платье и мантию, усыпанную золотыми звездами и подбитую горностаевым мехом. Рядом с ним за столом сидели два его брата, далее – самые могущественные сеньоры страны, а прислуживали им рыцари в шелковых туниках. Менее знатных баронов удостоила своего стола королева Жанна, жена короля Филиппа и правящая королева Наваррская. Компания собралась веселая, потому что королю с королевой еще не было тридцати лет и королева Жанна любила видеть вокруг себя радостные лица. На красивом лице короля, как всегда невозмутимом, иногда мелькало торжествующее выражение. Придворные, понимавшие настроение своего властелина, оживленно болтая, старались дать ему возможность помолчать и полностью насладиться своим триумфом.
Гуго де Бонвиль, управляющий двором Филиппа, сидел рядом с Иоанном де Жуанвилем, который получил место среди господ высшего ранга благодаря преклонному возрасту и близости к Людовику Святому. Сьер де Жуанвиль был маленьким, высохшим человечком с лицом, напоминавшим увядшее яблоко; он почти не участвовал в беседе, частично потому, что редко бывал при дворе и окружавшие его люди были ему незнакомы, а также потому, что, стараясь беречь последние зубы, жевал чрезвычайно медленно.
– Клянусь ночным колпаком Бога, он так и сказал! – весело воскликнул управляющий двором. – Я сам это слышал.
Сьер де Жуанвиль учтиво подался вперед и потянул де Бонвиля за рукав.
– Если мне будет дозволено в день нашего святого, – сказал он, со старомодной грацией склонив голову, – осмелюсь напомнить вам, что наш возлюбленный Людовик Святой считал любую божбу оскорбительной для Бога. За все время, которое я его знал, он никогда не сказал ничего более сильного, чем «по правде говоря, это так».
– Пошел к черту! – коротко отозвался сир Гуго, ходивший у короля Филиппа в любимчиках, а потому не привыкший выслушивать выговоры.
Когда старик отвечал, его борода дрожала от гнева.
– Я и сам придерживаюсь манеры нашего благословенного святого. Каждый, кто клянется именем Бога или дьявола в замке Жуанвиль, получает затрещину, кем бы он ни был.
– Избави меня, Боже, от замка Жуанвиль! – вскричал сир Гуго, вызвав взрыв насмешек у своих друзей.
Дальше дело не пошло, поскольку в присутствии короля о ссоре никто не мог и подумать. Память старика, ясная в том, что касалось прошлого, путалась в настоящем, поэтому он, казалось, позабыл об этом случае. Но сир Гуго не забывал пройтись по поводу старого дурака де Жуанвиля в кругу близких друзей. Один из них, Ангерран де Мартиньи, человек низкого происхождения, но значительного честолюбия, стремился возвыситься, пользуясь покровительством сира Гуго. Поэтому на следующий день он важно вошел в помещение, где этот старик, согласно желанию королевы, собрал ее пажей, чтобы рассказать им несколько историй из жизни Людовика Святого. Послушав минуту-другую, де Мартиньи громким голосом прервал рассказчика:
– С каких это пор у слуг пошла мода одеваться лучше господ?
Старик посмотрел на него, подняв брови:
– Сударь, я вас не знаю, но осмелюсь заметить, что в ваши годы я не перебивал старших.
Сир Ангерран от души расхохотался:
– Времена меняются, старина. В мое время считается, что придворному не подобает носить платье более изысканное, чем у короля. Но хотя Людовик Святой обычно одевался в простое серое сукно без всяких украшений, вы приходите ко двору разодетый в шелка.
Наступила тишина, и все, кто находился в помещении, повернулись и прислушались. Даже граф Людовик, младший брат короля, собиравшийся бросить кости, поднял голову. Сир Иоанн де Жуанвиль поднялся со своего табурета, воспользовавшись лежавшим с ним рядом посохом, и устремил на Ангеррана гневный взгляд:
– Сир рыцарь, когда я, будучи в вашем возрасте, собирался ко двору Людовика Святого, я надевал великолепное зеленое платье, подбитое мехом и очень дорогое. Магистр Робер из Сорбонны, человек хоть и незнатного происхождения, но зато умный и ученый, очень сердился и упрекал меня за чересчур нарядную одежду. Я сказал магистру Роберу, сударь, что мои родители оставили мне в наследство соответствующий ранг, чтобы носить богатую одежду, и я, поступая так, отдавал им почести. А вот он, надевая хорошее платье, унижал достоинство своих родителей, носивших бумазею.
Граф Людовик расхохотался, и многие к нему присоединились, поскольку родители сира Ангеррана, люди скромного происхождения, из мелких провинциальных землевладельцев, никогда не стремились наряжаться в шелка, которые теперь носил их сын. И хотя сир Ангерран нахмурился, он продолжал стоять на своем.
– И что же ответил Людовик Святой?
– Он принял сторону магистра Робера, и я разозлился, поскольку считал, что говорил хорошо. Но чуть позже он уселся на ступени своей часовни и позвал своего сына, отца нашего доброго короля: «Садись сюда поближе ко мне». Молодому Тибо, королю Наварры, он тоже сказал: «Садись и ты рядом». Молодые люди попросили извинения, ведь сесть рядом с королем и коснуться его они считали проявлением неуважения к нему. Мне он также приказал сесть рядом с ним, и я был вынужден так поступить, а молодые люди присели ступенькой ниже. Король наклонил голову вперед, чтобы мы, все четверо, оказались совсем близко друг к другу, и сказал: «Должен сделать признание. Я встал на сторону магистра Робера, потому что видел его затруднения, но на то, что я сказал, вы не должны обращать никакого внимания. Сир Иоанн де Жуанвиль прав: вы должны одеваться так, как подобает вашему положению, тогда старшие никогда вам не скажут, что вы тратите слишком много, а младшие не заявят, что вы тратите слишком мало».
