Владимир Дружинин - Именем Ея Величества
— Ауф унзере фройндшафт! [110]
Дружба, вечная дружба с величайшими умами Европы! Привет сердечный от её величества. Добро пожаловать в Северную Пальмиру!
Немцы смущались. Бокалы, налитые до краёв, брали бережно, пробовали духовитый напиток вежливо, не морщась. Губернатор указывал вдаль — там Пальмира. Близился Васильевский остров, необжитой конец его, дикий сосняк. Из него — пламенем лесного костра — вырывалась и рдела на солнце красная железная крыша княжеского дворца. Золотой каплей повис шпиль церкви Петра и Павла.
— Сады, господа! Сады Семирамиды…
Спохватился, при чём они тут? Те, помнится, висячие.
— Зимы, господа, не бойтесь! Пустяки! Иной год ни снежинки…
Врал и не мог окоротить себя. Нервность причиной. Робеют гости или обижены чем-то? Сковало языки — даже водка не пробрала. Ни слова дельного — одни пустые политесы. Что варится в учёных мозгах?
— Светлейший принц!
Бильфингер [111], магистр философии и физики. Он особенно раздражал — в морщинах дряблого лица, глубоко прорезанных, едкая застывшая издёвка. Старший и самый знаменитый.
— Холод нас мало беспокоит, — услышал князь. — Это наименьшее из зол.
— А наибольшее?
— Война, мой принц. Монстр, который губит не только тела людей, но и души.
Газеты пророчат — Россия нападёт на Данию. В таком случае неизбежно и столкновение с англичанами. Царский флот — грозная сила. В пути пришлось убедиться: стояли, пропуская армаду. Когда столько пушек, они, бывает, палят сами.
Оживились книжники, закивали. Ах, вот чем пришиблены! Трепещет Европа. Князь приосанился, поставил ногу на мортиру — две дюжины сих орудий окаймляют палубу фрегата.
— Войны не будет, господа!
Затем уместным счёл рассердиться. Врут газеты. Всемилостивейшей нашей императрице война противна, ничего так не жаждет, как жить в мире со всеми державами. Подлые газетиры! Светлейший снял ногу с мортиры, оперся о барьер, пальцы коснулись Андреевской звезды, скользнули вниз, погладили орден датский — Белого слона.
— Пушки безмолвствуют, господа. Мешать вашим трудам не посмеют.
Предложил перейти на нос судна, дабы не упустить сюрприз. Петербург является приезжим внезапно, из лесных чащоб и вод. На галерах, стоявших в устье Невы, подняли вёсла. Столица развёртывала вельможные фасады, заиграли куранты над крепостью — очень кстати. С пристани донеслась музыка.
Всё как надо.
Сдал гостей Блументросту с облегчением. Направил ладью к Зимнему.
— Ну-ка, ребята, походную!
Напрягая тенорок, подтягивал гребцам, подставлял ладонь брызгам, смачивал горячий лоб. «Дрожит перед нами Европа, дрожит». Сказал гребцам, подмигнув доверительно, свойски.
Во дворце разминулся с Ягужинским, тот качнулся в коротком поклоне, словно клюнул. Куда совал пронырливый нос? Идёт от царицы…
— Эй, Александр!
Предчувствие не обмануло. Так и есть — был Пашка, напортил, настроил её открыть Академию немедля, отпраздновать. Пятерых в академики, поздравить, обласкать, мало их, зато первые, самые смелые.
— Он нарочно в пику мне, Пашка… Насмешить людей, матушка. Съедутся все, тогда уж…
Упрямится владычица — подай ей праздник в Летнем саду, при народе, как хотел Пётр. И где остальные, сколько их ждать?
— Я умру раньше.
— Типун тебе, — испугался Данилыч.
Уступила, бранясь и жалуясь. Так и быть, торжество потом, но принять приезжих она должна. Да, в Летнем, со всеми онёрами [112].
Несколько дней профессора отдыхали — секли дожди. Пятнадцатого августа разведрилось. С утра — словно глашатай весть прокричал — к саду потянулись горожане. Ворота открылись, чисто одетые допускаются, хотя и с отбором, стражи придирчивы: купца, старшего мастерового оглядывают испытующе, подозрительно прощупают — нет ли за пазухой либо в кармане какого припаса, режущего или стреляющего. Сегодня впустили немногих. Прочие жмутся к решётке. На центральной площадке, у фонтана, белым полукругом столы, на них прохладительное, вино, вазы с фруктами. Невиданно крупные яблоки, груши да ещё диковинка — плоды жёлтые с зычным румянцем, круглые, невесть откуда.
— Персики, — сообщает кто-то.
— Вона! Из Персии привезли.
— Да не… Меншиков развёл.
При столах гвардейцы, похаживают, следят. Облизывайся, а рукам воли не давай.
Удивили горожан и пятеро иноземцев, появившихся во главе с придворным доктором. На генералов, на послов не похожи, кафтанишки тусклые, бедные. Гуляют по саду, сгибают спины перед статуями — молятся, что ли, поганским богам?
Гости наклоняются, читают надписи на мраморе, их поражает обилие скульптур. Екатерина просила обождать — нарочно, дабы насладились коллекцией Петра. Семь чудес света известны, и вот восьмое. Венера, творение первого века Христовой эры, белеет в открытом зеве грота, двое часовых стерегут обнажённую.
— Впрочем, чернь уже привыкает. Покойный монарх стремился облагородить грубые вкусы.
— О, Христина! [113]
Ошеломила королева-озорница, возникшая внезапно, в солнечных бликах, под сенью ветвей. Имя её заставляло краснеть. Меняла любовников чаще, чем наряды, бросила Стокгольм, сбежала в Рим, издевалась над фарисеями. Знал же царь, покупая бюст сей отлучённой, кому памятник ставит.
— Выбор его величества, — возглашал Блументрост, — никогда не был случайным. Посредством искусства воспитывал в народе похвальные чувствования. Вот, извольте — Мир и Изобилие, заказная вещь, знаменитого Баратта.
Обратил внимание на символы у подножия фигур. Российский орёл высится над шведским львом, лежащим в изнеможении.
Повёл в лабиринт, витой коридор, петляющий в зелени молодых деревьев и кустарника. Популярная в Европе забава здесь служит и к пользе, знакомит с Эзопом, коего царь ценил настолько, что его первого приказал печатать в основанной столичной типографии.
— Лягушка, господа! Презабавная, не правда ли?
Вола пыталась перерасти и лопнула, о чём повествует текст, помещённый под статуэткой, отлитой из свинца. Нет, не в Италии — в Петербурге.
Полчаса, назначенные царицей, истекли. Трепет пронёсся по саду. Блументрост бегом кинулся из лабиринта, ломая сучья, увлекая спутников. На крыльце Летнего дома показалась лучезарная Екатерина, в лиловом платье с глубоким декольте. Спустилась медленно, шаг стреножили туфли на высоких, тонких каблуках, по последней моде. Ветер раздувал юбку, свободную, без обручей — приём в саду кринолина не требует. Голову самодержицы венчала кружевная наколка «а ля бержер» — пастушеская.
Меншиков, оттеснив голштинского герцога, понурого, с печатью скуки на лице, проскользнул вперёд, подал руку царице, помог сойти на землю. Статс-дамы, послы, сенаторы, высочайшая фамилия в полном сборе — блистающий поток плавно потёк по главной аллее, гася великолепием своим разноцветье бордюров и клумб. Пунцовый от волнения подбежал Блументрост, едва не упал, выполняя реверанс, — ему, будущему президенту Академии, представлять учёных царице.
— Всемирно чтимый… Несравненный…
Лейб-медик каждого возводил на Олимп. Магистры, смущённые, непривычные к подобным почестям, топтались, потупив взгляды. Потом один из них напишет:
«Русский двор превосходит в роскоши любой германский. Драгоценности выносятся на обозрение с редкой откровенностью. Меншиков залит бриллиантами».
Данилыч рассыпал улыбки, смотрел на приезжих ободряюще.
— Мы рады видеть…
Заговорила Екатерина. Она подняла руку, розовую, благоухающую.
— …рады принять достойнейших мужей науки… Великий император, взирающий с небес…
Обе руки устремились ввысь. Она вытягивала их, пальцы шевелились, как бы ловя, впитывая некую благодать, даруемую с неба. Солнце обливало руки, пронзительно голые, вздымалась грудь, распирая лёгкие ткани.
Втайне и как бы со стороны она любовалась собой. Что в этих гречанках, римлянках, что за сласть? В кругу близких, за чаркой, она уничтожала их, общепризнанных. Разве случайно Пётр — величайший монарх и мужчина — выбрал её? Сделал её самодержицей. Презрения заслуживает мужчина — магистр, вельможа или тот купец, остолбеневший за забором шиповника, — который видит в ней только воплощение власти. Нет, она женщина прежде всего, женщина в её совершеннейшем естестве.
— …завещавший мне свой труд, желал, чтобы его город, его обожаемый парадиз стал обителью муз, благотворным источником знаний.
Её средненемецкий говор, звучащий бархатисто, интимно, понятен почти всем — перевод не нужен. Она могла бы подробно доказывать важность наук, сослаться на древних. Ягужинский, латинщик, питомец иезуитской коллегии, кое-что подсказывал ей, да она и сама не круглая невежда — помнит рассуждения пастора, перелистала нетерпеливо и бегло много книг. Но почтенные магистры чего доброго прыснут, не сдержав иронии, вздумай она поразить собрание учёностью. Нет, не её это женское предназначение.
