Эдвард Радзинский - Последняя из дома Романовых
– Вы никак не хотите понять серьезности вашего положения и оттого не хотите сознаться.
– Ох, я так не люблю быть серьезной!.. Я гак боюсь серьезных людей. – Она продолжала свою игру. И добавила, с необыкновенной нежностью глядя на князя: – Да и в чем мне признаваться? Скажите, я произвожу впечатление сумасшедшей? Тогда зачем же вы приписываете мне сумасшедшую идею: сменить власть в России! В стране, языка которой я даже не знаю. Да если бы весь свет уверял меня, что я Елизавета, неужели, по-вашему, я на столько безумна, что не смогла бы понять, что я, жалкая женщина, не могу идти против великой незыблемой империи?.. Умоляю, сжальтесь надо мной и, главное, над невинными, которых здесь заточили единственно за то, что они были при мне! Неужели я их погублю?
«Когда она вот так говорит... я забываю, зачем пришел. И верить ей начинаю...»
– Вы говорите, что некоторые особы, известные в Европе, могут дать о вас необходимые сведения? – попытался вернуться к допросу князь.
– Да! И наверняка помогут раскрытию моей тайны, которой я сама не знаю! Клянусь! – Она почти кричала. – Я ее не знаю!
– Хорошо, кто они, эти люди? Назовите, – стараясь быть строгим, спросил князь.
– Князь Филипп Фердинанд Шлезвиг – Голыдтейн – Лимбург, литовский гетман Огинский, маркиз де Марин, французский министр Шаузель...
«Ну разве эти бредни удовлетворят матушку? А мне опять донесение писать...»
– Послушайте, – устало начал князь, – я увещеваю вас раскройте, кто вы? Кто внушил вам мысль принять на себя царское имя?.. Вы же видели, чем кончается запирательство. А ведь существуют еще крайние меры... У нас с вами два исхода: или мы о вас все узнаем, или вы все узнаете о наших «край них мерах»...
– Я сказала все. И не только мучения, но и смерть не заставит меня отказаться от моих показаний!
Князь только скептически покачал головой.
«Ох-хо-хо! Я-то знаю, как отказываются, да еще какие люди... Не тебе чета, милая красавица...»
И сказал, стараясь быть суровым:
– Ну что ж, при таком упрямстве вряд ли можно ожидать помилования...
В ответ она только закашлялась.
– И все-таки передайте Ее величеству: я жду, когда она со мной поговорит.
Князь только махнул рукой и вышел из помещения Сказал ожидавшему его коменданту:
– Допустите к ней служанку, выведите солдат из камеры и кормите со своего стола. – И прибавил, будто оправдываясь: – А то долго не протянет. И правды не узнаем.
ЕКАТЕРИНА: «КТО ОНА?»
Москва, Коломенское, девять утра.
Екатерина беседует с князем Вяземским. Это их обычная утренняя беседа. Беседа «исполнительного» человека с императрицей: она говорит, а князь Вяземский молча кивает или издает восхищенные восклицания, вроде «Ну, точно, матушка! Точно так, матушка государыня!»
Екатерина говорит:
– Вместо покаяния она громоздит ложь на лжи. Да и князь хорош! Она открыто водит его за нос. А он серьезно нас спрашивает, можно ли по просьбе разбойницы обратиться за выяснением ее жизни чуть ли не ко всей Европе. Эта интриганка хочет нашими руками известить о своем положении весь мир.
– Совершенная правда, Ваше величество.
– А князь не понимает. Или он действительно потерял голову, или он дурак. Напишите ему: мы-де сора из нашей избы в Европу выносить не привыкли... И пусть продолжает выяснять, кто сия каналья на самом деле и кто подучил ее преступным действиям?
Князь Вяземский проникновенно кивал.
– И еще пусть он объявит сей лгунье, которая опять просит у меня аудиенции... Смеет просить... Что я никогда!. Никогда!» НИКОГДА ЕЕ НЕ ПРИМУ, ибо мне известны и преступные ее замыслы, и крайняя ее лживость.
Она позвонила в колокольчик
Вошел все тот же обольстительный секретарь Завадовский,
– Сейчас, мой друг, – обратилась она с мягкой нежностью к молодому человеку, – мы будем писать письмо князю Александру Михайловичу Голицыну.
Молодой человек восторженно улыбается императрице.
ГОЛИЦЫН: «КТО ОНА? КТО ОНА? КТО ОНА?»
Санкт-Петербург, дворец Голицына.
Князь закончил читать письмо императрицы.
– Ох-хо-хо, – вздохнул Голицын, – опять придется ее на хлеб и воду!
Целый месяц бился в заколдованном кругу бедный князь – то отменял строгие меры, то применял. И все с ужасом ждал, что императрица велит принять «крайние меры», и тогда арестантке придет конец, и так и не выяснит он правды. Но Екатерина к «крайним мерам» отчего-то не прибегала. Вместо этого из Москвы забрасывали его бесконечными повелениями.
«Со второй половины июля матушку вдруг начал интересовать лишь один вопрос кто она, сия женщина, на самом деле?»
Раннее утро, князь мирно спит в своей опочивальне.
Входит камердинер князя, осторожно будит своего господина:
– Ваше сиятельство... Срочная депеша. Из Москвы. Велено разбудить– Старый князь спросонок читает депешу:
– «Милостивый государь! Ее величеству через английского посланника донесено, что известная самозванка есть трактирщикова дочь из Праги. Сие обстоятельство, мы надеемся, к обличению обманщицы послужит. И вы немедля должны использовать его. И то, что откроется, Ее императорскому величеству тотчас донести. Генерал-прокурор князь Вяземский».
Хохочущее лицо Елизаветы.
– По-моему, князь, вы сошли с ума!» Так и передайте тем, кто снабдил вас этой чепухой.
И опять раннее утро в опочивальне князя Голицына. И опять его почтительно будит камердинер:
– Ваше сиятельство, депеша от императрицы.
И опять спросонок с трудом читает бедный князь:
– «Адмирал Грейг имеет подозрение, что распутная лгунья – полька. Вы можете в разговорах с ней узнать незамедлительно, на самом ли деле она есть польская побродяжка...»
И опять камера. И опять умирающая от хохота Елизавета.
– Из-за этого вы разбудили меня?! Чтобы сообщить этот вздор?!
И опять дворец Голицына. И опять его будит растерянный камердинер с очередной безумной депешей в руках.
«Я понимал, что матушка начала сильно нервничать, но что я мог поделать? Молчала разбойница! На этот раз матушке сообщили, что, по слухам из Ливорно, самозванка есть итальянская жидовка».
Сидя на кровати, полусонный князь дочитывал письмо императрицы:
– «И скажите: коли в этот раз она опять не признается в правде, и не послушает наших монарших слов, и вместо признания будет продолжать свои бредни, мы тотчас отдадим ее в распоряжение суда и решим дело по справедливости и суровости установленных нами законов».
Раннее утро. В камере Елизаветы князь Голицын и Ушаков.
– Значит, еврейка? – усмехается Елизавета. И, помолчав, вдруг добавляет: – Передайте императрице, что я не могу и на этот раз принять ее предложение.
– Какое предложение? О чем вы смеете говорить, сударыня?
– А вы до сих пор не поняли? Императрица в который раз делает мне предложение: коли я соглашусь на одну из этих глупостей и признаю себя дочерью трактирщика или еврейкой, я думаю, что мне даже предоставят свободу.
– Не записывай это, болван, – прохрипел князь Ушакову.
– Но передайте вашей государыне никаких предложений. Только аудиенция. Без нее ничего не будет. Личная встреча.
– Ох, накличете вы, сударыня... Да за такие речи завтра же «крайние меры» последуют.
– Не последуют. Никаких «крайних мер» не будет, – вдруг усмехнулась Елизавета. – Ибо хозяйка наша боится, что при «крайних мерах» я тот час скажу то, что знаю. Не выдержу и расскажу. А она не хочет этого услышать. Она так не хочет этого услышать, что боится даже встречи со мной... А хочет она, чтоб я только признала, что ничего не было. Была лишь безумная лгунья, всклепавшая на себя чужое имя.
– Опомнитесь, сударыня, еще раз увещеваю. И когда опомнитесь, мы разговор продолжим.
«А ведь и вправду как все странно! Государыня грозит, а „крайних мер“ не следует» Неужто?..»
Голицын и комендант Чернышев шли по двору Петропавловской крепости. Холодное летнее петербургское солнце горело на золотом шпиле...
– Нервна очень и кашляет... Ох, не протянет!
– Так ведь почему нервна она?.. – усмехнулся комендант. И, подмигнув, прибавил: – Неужто не догадались, Ваше сиятельство?
– Даты что?
– Жена моя первая поняла. А вчера и лекарь подтвердил.
– Только этого недоставало! – всплеснул руками князь.
ОРЛОВ: ДЫМ ОТЕЧЕСТВА
В Москве, в Коломенском дворце, Екатерина принимала графа Алексея Орлова.
– Рада тебя видеть в отечестве, Алексей Григорьевич, накануне празднеств наших. Велика твоя доля в победе. Надеюсь, по заслугам и оценила.
– Приношу тебе рабскую благодарность за великие твои милости, матушка!
– Брат твой Григорий в Петербурге в полном здравии, и, надеюсь, скоро его увидишь. Вот и послы иностранные с изумлением отмечают, что вновь он у нас в полной милости. Не понимают, что никогда не забуду услуг вашей семьи нам и отечеству.
– Рабы твои до смерти.
– Знаю.
– Надеюсь, что усердие свое я тебе доказал, когда разбойницу к тебе доставил, – чуть усмехаясь, говорит граф.
