Георгий Марков - Строговы
– Мучители!
Коридорный загремел ключами, и в двери щелкнул замок.
– Кажется, придется, Роберт Карлович, охладить кое-кому горячую голову в карцере, – сказал прокурор, оборачиваясь к начальнику тюрьмы.
Аукенберг угодливо засмеялся.
Вошли в коридор одиночек.
Дронов забежал вперед прокурора и, когда коридорный открыл первую камеру, заорал:
– Арестант Никитин, встать!
– Я уже встал, ваше превосходительство господин ревун, – спокойно сказал Никитин и сел.
Дронов, прокурор и начальник тюрьмы вошли в камеру. Два коридорных надзирателя и Матвей остановились в дверях.
– А, старый знакомый, как поживаете? – развязно обратился к заключенному прокурор.
– Думаю, что это вас меньше всего интересует, – буркнул Никитин, но тут же, решив, видимо, позабавиться над прокурором, с усмешкой спросил: – Ну, а вы как? Вас еще не повысили в должности?
Прокурора передернуло. Стараясь скрыть свое смущение, он пробормотал:
– Вы все шутите, Никитин. А шутить в вашем положении, право, не совсем удобно.
– Почему же? – улыбнулся Никитин. – Жизнерадостность – первейший признак спокойной совести, а совесть может быть спокойна только у человека, который верит в правоту своего деда.
– Оставьте. Вы по-прежнему фанатик, – отмахнулся прокурор.
– А вы – слепец.
– Что? – вздрогнул прокурор.
– Ну конечно, слепец. Вы не видите простых фактов, не видите, куда движется история. Поймите, что как бы вы ни старались – рабочий класс победит!
– Молчать! Я пришел не за тем, чтобы выслушивать ваши сумасбродные рассуждения. Прошу короче: ваши претензии?
– Нет, подождите. По долгу службы вы обязаны меня выслушать…
Прокурор нагнулся к начальнику тюрьмы и кивком головы указал на надзирателей. Начальник что-то сказал Дронову. Тот быстро повернулся и вполголоса приказал:
– Строгов, Митрохин, Сидоркин… в коридор, шагом марш! – в прикрыл дверь.
Пройдя по коридору шагов десять, надзиратели остановились.
Из камеры донеслось:
– Боитесь, что они правду узнают?
Матвею понравился Никитин.
– Давно сидит? – спросил он коридорного этого барака Сидоркина.
– Три года. Еще столько осталось.
– За что посажен?
– Сказывали, что против царя народ подымал.
– Жалко, сгниет в этой дыре. Молодой еще, – пожалел Матвей.
– Поделом, – сказал Сидоркин. – Их, подлецов, окромя как тюрьмой, ничем не обратаешь.
– Да он тебе что плохого сделал – подлецом ты его называешь? – с досадой проговорил Матвей.
– И верно! – поддержал Матвея коридорный другого барака Митрохин. – Ругаешь его, а он, может, и сидит-то ни за что. Господское это дело, Садоркин. Нашему брату – потемки.
– Да так-то он мужик послушный, – уступил Сидоркин. – Иной раз поздно вечером запоет. Скажешь: «Нельзя, мол, нас начальство за это не жалует». Замолчит сразу: «Ладно, дескать, понимаю, – ваше дело тоже подневольное».
– Ну, вот видишь! – обрадовался Матвей. – А ты…
Дверь одиночки с грохотом раскрылась, и из камеры вылетел прокурор. Он был красный, потный и злой.
– Закрыть! – заревел Дронов, выбегая из камеры последним.
Матвей и Сидоркин бросились к двери. Арестант Никитин стоял посредине камеры и громко хохотал.
Перед тем как войти в крайнюю одиночку, прокурор вытащил из кармана платок и вытер лицо. Видимо, посещение политических было для него делом нелегким.
Когда надзиратель Сидоркин открыл одиночку, повторилось то, что происходило у дверей каждой камеры. Дронов выскочил вперед и, надрываясь, рявкнул:
– Встать, прокурор идет!
Из камеры послышался насмешливый голос:
– Ну и пусть идет. Чего ты глотку дерешь? Я не глухой.
Этот голос кольнул Матвея в сердце. Что-то показалось в нем знакомым.
«Неужели он?»
Матвей не ошибся. Около маленького стола, на нарах, укутанный в серое байковое одеяло, сидел Беляев. Длинные пряди светло-русых волос спускались на изрезанное морщинами и складками крупное лицо. Из глубоких глазниц светились задумчивые, немного тоскливые глаза.
– Итак, я слушаю ваши претензии, – сказал прокурор.
– Претензии? – зачем-то повторил Беляев и вдруг, взглянув на дверь, увидел Матвея.
На одно мгновение глаза их встретились. По лицу Беляева, по выражению его глаз было видно, что он потрясен этой встречей.
– Я слушаю ваши претензии, – повторил прокурор.
Беляев, заметно волнуясь, сказал:
– Я болен. Очень болен.
– Это дело тюремного врача.
– Да, но от вас зависит разрешение на перевод меня в тюремную больницу.
– Не вижу к этому никаких оснований.
– Основание есть: острый ревматизм. Камера, как видите, сырая, почти не отапливается, а у меня нет даже теплой одежды.
– О теплых вещах пусть позаботятся ваши родственники, друзья… Здесь не богадельня, – уже на ходу бросил прокурор и торопливо заковылял в коридор.
«Так вот где, Тарас Семеныч, дорогой человек, пришлось свидеться», – думал Матвей, выходя из барака.
От волнения у него тряслись руки. Чтобы не выдать своего состояния, он засунул их в карманы и крепко сжал в кулаки.
2
Много дней Матвей ломал голову над тем, как помочь Беляеву.
Первой мыслью было – подружиться с коридорным надзирателем Сидоркиным. Матвей начал заходить к нему на квартиру, угощал его водкой, заводил разговоры о тюрьме, об арестантах. Ему хотелось вызвать в Сидоркине жалость, сочувствие к арестантам. Надзиратель слушал его, кивал головой, а Матвей про себя думал:
«Помоги бог уломать мужика! Может, полено лишнее в печку подбросит или согласится полушубок в камеру передать. Радости-то сколько Тарасу Семенычу будет!..»
Однажды Матвей совсем было приготовился высказать свою просьбу. Неожиданно Сидоркин откинулся на спинку стула, вытянул ноги и, глядя на Матвея остекленевшими глазами, равнодушно сказал:
– Жалеть нам всех, Строгов, не приходится. На всех жалости не хватит. Наше дело простое: отслужил – подавай жалованье.
Кровь точно остановилась в жилах Матвея, когда он подумал, что могло бы произойти, если бы он выболтал Сидоркину свои намерения.
Придя домой, Матвей лег на кровать и провалялся в постели до позднего вечера.
Капка, заглянув вечером, внимательно посмотрела на него.
– Ты, Строгов, – она всегда его звала по фамилии, – болен? Вид у тебя ужасный.
Матвей не пошевелился.
– Нет, Капитолина, я здоров. Просто лихо мне, – сказал он, а про себя подумал:
«Не рассказать ли ей обо всем? Авось что-нибудь дельное посоветует. Бабий ум изворотлив…» И он начал издалека:
– У тебя, Капитолина, бывали в жизни друзья?
– Смотря какие, Строгов.
– Настоящие. Такие, что жизни своей не пожалели бы ради тебя.
– Таких не было.
– Жалко.
– Конечно, жалко, но это не моя вина.
– Ну, а если бы у тебя были настоящие друзья и один из них попал в беду, что бы ты стала делать?
Матвей пристально посмотрел на Капку, и она поняла, что вопрос этот не случаен и за ним скрыто что-то тревожащее ее собеседника.
– Странно! Об этом нечего и спрашивать. Я помогла бы другу любой ценой, – спокойно ответила Капка. Она встала, подошла к Матвею и сказала: – Строгов, к чему ты пытаешь меня? Я вижу, что ты хочешь сказать что-то и не решаешься. Так будем друзьями! Ты можешь доверить мне свою тайну, как я доверила тебе свою.
– Тогда слушай, Капитолина. Друг у меня тут в тюрьме, в бараке политических. Больной, без теплой одежды, должно быть летом арестовали. В одиночке сидит.
– Понимаю. В одиночке может погибнуть, – задумчиво проговорила Капка.
– Ты бы знала, какой это человек, Капитолина! – воскликнул Матвей. – Если бы не он, от меня остались бы теперь одни кости… – И он рассказал об охоте на медведя и о своей дружбе с Беляевым. – Месяц скоро будет, как я его видел. Целый месяц, – с отчаянием закончил он, – и ничем не могу помочь.
По тону, каким это было сказано, Капка поняла, что больше всего Строгова беспокоит мысль о том, что Беляев, может быть, разуверился в его дружбе.
Она решила ободрить Матвея.
– Ну, ничего, Строгов, не печалься. Что-нибудь придумаем. Я помогу тебе. Да он, наверное, и сам понимает, что дело это не пустяковое.
От слов ли Капки или оттого, что он поделился с ней своей тайной, Матвею стало легче.
3
В декабрьскую буранную ночь Матвей долго читал книгу, прислушивался к вою ветра в печной трубе. Заснул – сам не заметил как.
Рано утром его разбудила Капка. Он проспал ночь в одежде, не потушив лампы и не закрыв дверей.
– Строгов, проснись! – Капка тормошила его за плечо.
Матвей вскочил и с удивлением посмотрел вокруг себя, не понимая, почему горит лампа, а не костер, и откуда могла появиться Капка в лесу.
– Ну, очнись, очнись скорее! Дело есть.
– Фу-ты! Почудилось, будто в тайге я, – наконец проговорил Матвей.
– Слушай-ка, – зашептала Капка, – мы с женой Сидоркина подрядились полы мыть в бараке у политических. Сейчас идем туда. Может, твоего друга встречу, что передать ему?
