Николай Задорнов - Симода
– Алексей Николаевич, вы здесь? – входя, сказал дежурный мичман Михайлов. – Адмирал идет.
– Что случилось, Сергей Николаевич?
– Японцы приехали из города...
Утром в храм явился переводчик Татноскэ и доложил, что в городе Симода живут послы японского правительства, назначенные для переговоров о заключении договора с Россией.
– Я это знаю, – ответил Путятин.
– Оттуда очень плохая дорога, и ездить трудно! – продолжал Татноскэ.
– Если будет надо, то поедем по плохой дороге.
– Сегодня из города Симода прибыл в деревню Хэда секретарь правительственного посольства Накамура Тамея.
– Это совсем другое дело. Зачем же воду в ступе толочь! Пригласите сюда Накамура-сама.
Появление Накамура всегда предвещало что-нибудь хорошее. Он, как все знали, честный и благожелательный человек. Накамура Тамея воедино соединяет японское общество с русским и оба посольства; без него, верно, все бы перессорились, переобижались бы друг на друга. Начали бы с пожеланий подружиться, а кончили бы скандалом, а потом, может, и дракой, как бывает, когда обе стороны хотят мира, а боятся друг друга и не доверяют, насторожены, во всем готовы видеть насмешки, неуважение к обычаям, хвастовство, заносчивость. А там пойдет писать губерния! Лиха беда начать с первой размолвки. При несоответствии понятий у двух народов простые и естественные люди, как Накамура, ценятся на вес золота. Он не маклер, который посредничеством спекулирует монопольно. Накамура с даром прозрения, понимает, как просто было бы людям жить вместе, уступая и призанимаясь друг у друга, а не вскакивать на дыбы от всякой неприятной малости.
Во дворе зашелестели шелка и замелькали пики, значки, зонты.
– Вот это свита! Право! Сколько новых нахлебников на шею нашим рыбакам! – сказал Можайский и, разгибаясь, как переросший второгодник на «Камчатке», потянулся через стол, чтобы прибрать цветные рисунки шхун, которые делал на подарки японцам.
Накамура вошел быстро, как Наполеон, и, счастливо улыбнувшись, поклонился с видимым удовольствием. Адмирал встал из-за стола и протянул руку.
Уселись друг напротив друга. Путятин – в буддийском кресле, Накамура – на табурете, сжав на коленях большие кулаки. Несмотря на жесткий вид и некрасивое лицо, человек этот, как все знали, добр, но при этом расчетлив и далеко не сентиментален.
– Я рад, Накамура-сама!
– Я очень глубоко рад, ваше превосходительство посол Путятин... Также рады наши послы Тсутсуй и Кавадзи...
Путятин сразу же осведомился, каково здоровье Кавадзи-сама, потом спросил о здоровье Тсутсуй-сама.
Все вежливые обычаи должны быть соблюдены, как бы много времени на это ни требовалось. Накамура отвечал, что послы Кавадзи и Тсутсуй со своим штатом посольства и множеством подданных терпеливо ждут в разрушенном землетрясением городе Симода. Они хотят довести дело до конца и заключить договор, ждут адмирала Путятина, когда он разместит и устроит после пережитого ужасного потрясения подданных морских воинов, едва сохранивших свои жизни при гибели корабля «Диана».
Путятин сказал, что люди размещены под крышами и сыты, что дальнейшие требования будут представлены Эгава, как это делается ежедневно. Офицеры просят выплачивать жалованье деньгами, а не рисом, и чтобы лавки не закрывались и торговцы не прятались при их приближении, чтобы им, как и во всякой цивилизованной стране, разрешалось купить что-то необходимое.
Накамура смолчал, полагая, что многое зависит от строительства корабля, при котором обучаются японцы западным наукам, все остальное – в силах японского правительства. А тем более медные гроши матросам и мелкое серебро офицерам. Весь западный мир винит японцев в тугодумье и медлительности. Но, к великой чести канцлера Абэ и всего правительства, а также Тсутсуя и Кавадзи, надо сказать, что с Путятиным после катастрофы действовали быстро и гениально. Двести пятьдесят лет верности традициям изоляции были молниеносно отброшены, словно за все эти годы японцы были себе на уме, ждали со дня на день случая, когда удастся переменить политику и открыть страну. Все оказалось продуманным и готовым. Путятину все предоставлено. Случай исключительный. Только просили Путятина, чтобы после ухода из Японии он и его офицеры никогда не сообщали никаких подробностей о своей жизни здесь другим западным народам и не печатали бы об этом книг.
Путятин смолоду обучен сохранять секреты. Он сразу согласился. Он вообще гораздо лучше американцев и всех других понимал политическую и психологическую конструкцию японского общества, в котором Перри, например, видел лишь пустые церемонии. Нет, это не простые церемонии. За всем видел Путятин тяжкий след большой и больной истории, в какой-то мере как и у нас самих. Тут Иван Александрович Гончаров прав, пожалуй. Он утверждал, что японская жизнь напоминает ему жизнь наших бояр с их шутами, ползавшими у ног. Сам Иван Александрович не написал еще ничего, да и вообще, пожалуй, не напишет ничего хорошего все из-за той же нашей таинственной секретности. Путятин охотно дал слово хранить все в тайне, никто не узнает, как в закрытой Японии более полутысячи военных моряков живут на правах самих японцев. Все будет скрыто. И как Берзинь коров доит, как Маслов гонит смолу, как японки в них влюбляются... Как будто адмирал не видит ничего! Но никто ничего не узнает! Адмирал строг, хотя в глубине души и знает отлично, что вся жизнь в России и его лично идет не так, как следовало бы... Не так, господа! Но все же зря, кажется, пишут англичане, что бог не одарил Нас, русских, душевным равновесием.
Путятин понял, что молчание Накамура залог согласия. Офицерам будут деньги вместо риса. Но надо показать секретарю японских уполномоченных стапель и кузницы. Тогда и все другие просьбы будут уважены.
Однако в мозгу Евфимия Васильевича гвоздем сидело главное, о чем он сам еще и не заикался, соблюдал японский же этикет, или, как говорил Перри, «церемонии». Он не требовал садиться поскорей подписывать договор. Он не сказал посланцу бакуфу, что к этому вполне готов. Говорил не о договоре, а об устройстве своей морской армии, о стапеле, чертежной, о будущей шхуне и превосходной работе японских плотников.
Старый франт Мориама Эйноскэ, похожий на боксера из Род-Айленда, самый блестящий, модный и самоуверенный из переводчиков правительства, любезно сказал, что Накамура-сама просит передать послу Путятину от имени Кавадзи и Тсутсуя, что хотя все они очень застали, но просят прибыть в Симода для окончательных переговоров.
Путятин ответил:
– У вас в стране конец года. Тсутсуй-кун очень старый, поэтому нельзя ему долго оставаться в дороге. Близится ваш Новый год и праздники. Хизен но ками достиг преклонного возраста, и я не должен заставлять его долго ждать... Я хотел бы ехать на переговоры, чтобы послы к празднику вернулись в столицу, к своим семьям.
Путятин знал, что возвращения к уже сказанному и повторения уместны, будут приняты как знаки вежливости. Он еще несколько раз упомянул про преклонные годы Тсутсуя, называя его то Хизен-сама, то Тсутсуй-кун, то полным официальным княжеским титулом – Тсутсуй Хизен но ками.
Накамура понимал Путятина. Адмирал представил очень вежливый и достойный ответ и вполне требовательный и деловой. Никогда никто из американцев Перри или из других западных народов так не говорил.
– Идемте в чертежную и на стапель, Накамура-сама.
Путятин еще сказал, что даст Тсутсую и Кавадзи письменные вопросы к предстоящим переговорам, чтобы было что обсуждать. И эти повторяющиеся возвращения к важному делу показывали хорошую подготовленность и высшее воспитание посла, который делал светские замечания, а потом вежливо и твердо возвращался к основному императорскому делу. Таким образом, Путятин подготовился, чтобы встретить такую же твердую и требовательную вежливость со стороны послов Японии.
Тут другой переводчик тихо донес послу важную новость: Мориама Эйноскэ довольно старый. Открытие же страны пробуждает в Японии новые молодые силы. Что же это значит? Мориама идет на покой? Оказалось, что совсем не так. Мориама Эйноскэ только что оставил свою старую семью и женился на молодой.
И Татноскэ хихикнул...
– В Симода женился?
– Нет, в Эдо...
А когда же он был в Эдо? Старая новость. Мориама есть Мориама, и палец в рот ему не клади. Решил, видно, зажить новой жизнью. Начало новой карьеры?
Свите велели не лезть в чертежную. Чиновники и самураи охраны расселись на корточках в сенях, как серые и черные вороны.
– Очень приятно видеть все это. Здесь ли вычерчивается корабль? – спросил Накамура.
Путятин велел Можайскому и Сибирцеву объяснять. Вошел Колокольцов.
– Ветер ужасный, и дождь начался, – сказал он, снимая плащ из клеенки и вытирая лицо белым крахмальным платком.
