Николай Задорнов - Симода
Он потрогал руку японки. Она не спала и чего-то ждала.
– Яся! – сказала она.
Он не хотел подводить адмирала, злобить его на своих товарищей. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться.
– Кико... я пойду в лагерь... А то меня хватятся и расстреляют как дезертира. Вчера Маслов меня выручил, а «мордобой» пронюхает утром...
Яся, щелкая языком и проделывая разные движения руками, всегда мог объясниться с японцем. Но говорить по-японски он так и не научился и сейчас очень жалел, что японка его не понимает. Она ему что-то отвечала, может быть, просила приходить еще, что отец и мать, может быть, будут очень рады. И все говорила «Яся» или «О-ёё-ё-я-ся».
– А ребят трогать не позволяй, хотя у вас грехом, может, и не считается, но чтобы того не было... Убить нельзя, самый страшный грех... У нас в России выкидыш кто сделает, и то страшный грех. А я буду живой, здоровый, еще приду к тебе.
Японка что-то сообразила и успокоилась.
Матрос вскочил проворно. По сопкам, как тать в ночи, и потом по улицам без фонаря, под страхом смерти от сабель, охранявших селение самураев, которые обязаны рубить насмерть каждого, кто ходит без огня, – так объяснили матросам, – он добирался до городьбы лагеря, похожего на тюремный двор. Прямо подошел к японцу-полицейскому у загородки, сунул ему несколько дырявых монет, которые зашиб у юнкера за починку сапог, и попросил его крутиться, как по ветру. Японец спрятал деньги в мешок рукава и, обернувшись, по-европейски четко и топнув сапогом, уткнулся носом между двух вбитых бревен, как бы ничего не видя. Вася перескочил городьбу. Дальше были все свои, лишь бы спал боцман Иван Терентьич.
– Зачем же тебе погибать? – успокоил Ваську утром друг Янка, выслушав его исповедь. – Тебя никто не хватился. Маслов крикнул в потемках на поверке, и кто-то из ребят вышел... Никто не выдал.
После работы, когда пешком пришли на обед, Вася и Янка опять разговорились про вчерашний день.
– Вот и будешь с ней жить, как с женой, – сказал Берзинь. – Как и я со своей! Только осторожней ходи и не каждый день. Родители будут довольны и она.
– Да и они...
– У них бедняки продают детей кому угодно. Это у них принято. Ты думаешь, у нас в Питере такого не бывает?
Янка хороший товарищ, пообещал достать кувшин сакэ.
– Я тебе принесу, а ты отнеси ее отцу, угости. Ему приятно будет. Это очень прилично так. Японцы всегда любят уважение. Ты семье помог, а теперь – ему, лично. Хорошо будет. А я сакэ достану. Когда еще будет надо – только скажи. Я боцману тоже достаю.
– Спасибо... А где же ты сакэ достаешь?
– Да все там же...
– А-а...
– У нее, словом...
Янка решил, что теперь и он может открыть товарищу свою опасную тайну. Янка первый из всех, придя в Хэда, в первый же день встретился с японкой за усадьбой самурая в бамбуках, он ее и не рассмотрел хорошо. Может, что-то почуял самурай, встретив Яна, и вечером выселил матросов из своего дома. Не узнала ни одна живая душа. Оказалось, что японка немолодая, по лицу не разберешь, сколько лет, но телом крепкая, служит в усадьбе самурая. Видно, вдова. Янка стал к ней похаживать. Оказалось, что бабенка заведует продуктами у Ябадоо.
– Она и не шибко старенькая, – объяснял Берзинь. – Я тогда сошелся с ней в роще, в бамбуках. Тесно там, бамбуки густые. А она, оказывается, вроде экономки или подшкипера у самурая. У него весь дом стоит на женщинах... Она заведует сакэ и припасами. Как я иду домой, она мне кувшинчик! И набьет карманы печеньем. А я его не ем. Не могу есть из водорослей, хотя бы из муки... Раздам ребятишкам, а сам боюсь, как бы не дознались. Я тебе буду отдавать, а ты относи своей. И у нас теперь есть помещение...
– Вон что! – удивился Букреев.
– Она меня кормит и поит и дает на дорогу пряников. А меня тошнит от их пищи. У самурая есть корова, и он на ней пахал и ездил, – рассказывал Янка. – А корова отелилась. Я ее раздоил... И хорошее молоко стала давать. Я как приду, у моей есть своя лачужка, я пойду в загон, подою корову. Она сначала не давала доить, показывала себе на грудь, на соски, и стыдилась за меня, упрекала. А потом поняла, что мне от коровы ничего, кроме молока, не надо! Эх, брат, очень хорошее молоко! Они прежде работали на коровах, как на быках. А самурай нас один раз выследил и зашел. И видит – я дою корову. Я говорю ему – адмирал! Смотрел он, потом сел на корточки – и давай сам доить корову. Теперь я хожу не через рощу, а прямо к ней, он увидит меня и закроет лицо ладонью. Мол, не вижу. Он гордый, что за триста лет его корова дала первое молоко в Японии для питья. Я еще обещал его научить есть творог и сметану.
– А правда Колокольцов с его дочерью гуляет?
– Колокольцов имеет свой вход – красное крыльцо, – а я хожу с заднего двора. Никогда не встречаемся. Самурай просил меня строго: мол, вы с Александром друг другу на глаза не попадайтесь. Грозил выгнать меня. Самурай выучился звать его по-русски, чисто выговаривает: «Александр». Вчера там был капитан, и они все пили, и переводчики перепились до чертиков. Эгава там же сидел.
– А ты?
– А я – в лачужке напротив, и мне слыхать.
– Больше пока не рассказывай.
– Самурай теперь этой коровой дорожит. Он молоко доставляет Евфимию Васильевичу, и теперь они друзья до гроба. А Путятин говорит: мол, вот как просветил я вас и всю Японию, объяснил вам, как и зачем пьется молоко. Адмирал так рад, говорит, здоровьем поправился, и договор теперь будет, и корабль лучше построится.
– Вот что значит для правительства твое молоко, Берзинь!
– Как же! И сам сыт... И самурай кланяется и благодарит, говорит, мол, если бы не его корова, то посол бы болел. Самурай с виду неказистый, но сволочь со своими. Он богатый все же.
– Барон?
– Право, барон. Амбары полны всего, а он семье выдает понемногу. Он скупой. Но для гостей старается. Видно, велено для нас ничего не жалеть, но все записывать. У самурая есть в горах табун лошадей, а он ездил на быках и коровах. Колокольцов ему приглянулся. Все хвалит, говорит, Александр построит для Японии хороший корабль. А я уж молчу. На вот, возьми пряники, она вчера мне дала... Ты ходи к своей, не бойся. Никто не выдаст. Но не часто. Я тоже хожу. Мордобой сам не положит охулки на руку. Может, какая японка его умаслит...
– Слушай, а как они за все занесут цену в запись, потом придем в Кронштадт, у нас станут переводчики переводить да разберут, на что мы тут тратились...
– Тебе-то что! Нас, может, и в живых уже не будет... Ты иди к ней, иди... Что тебе бояться за государственное казначейство!
Васю не надо было долго уговаривать. Он принес вечером Пьющему Воду кувшинчик сакэ.
– Растащим все богатство у вашего самурая, – сказал он, выставляя угощенье хозяину. – Не знаю, чиновник он или помещик? Вроде и то и другое – и вроде не совсем? Ни мясо ни рыба. Давай выпьем. Чокнемся чашками – и до дна! Смотри, как я... Учись. Век живи и век учись! Папаша, давай-ка!
День ото дня Оки становилась разговорчивей. Когда приходил ее Яся, она заканчивала хлопоты по хозяйству и садилась рядом. Сначала Оки улыбалась. Потом выставляла рис и рыбу. Она все время повторяла одну и ту же фразу, смысла которой матрос не понимал, но чувствовал в ней что-то тревожное, касавшееся его. Она все время упоминала его имя.
Среди матросов прошел слух, что адмирал едет в Симода и, может быть, работу в Хэда придется прекратить и отправляться после заключения договора из Японии.
На стапеле Василию встретился Иосида.
– Что, к нам теперь? Старый друг, здорово!
– К вам.
– Смотришь?
– Работать послали.
– Какая же работа у тебя? Шпионить за нами?
– Да.
– Ты у нас жил и ел наш хлеб. Ты не должен на нас доносить.
– Конечно... Я плохо не сделаю.
– Ты ведь нам старый товарищ.
– Конечно. Но я теперь чиновник. Мне все подчиняются. Я младший переводчик для нижних чинов.
– Первый друг русских, и нашему же капитану на нас доложишь при случае? Вам бы только доказать. Так?
Иосида поклонился.
В самом деле, Иосида теперь хотя без сабли, но в холщовом халате, похожем на кафтан.
Вася не знал, откуда японцы взяли, будто скоро русским придется уходить. Унтера ничего подобного не слыхали. Работы шли. Вася все же решил, что надо узнать, о чем так упрямо твердит ему девушка.
Вася попросил Иосида по дружбе пойти вместе к знакомому японцу и переводить.
– Японка что-то мне говорит важное, а я не пойму.
– Кто она?
– Полюбовница моя.
– А-а! – зевнул Иосида.
Такое откровение пришлось переводчику не по душе. Тощий Иосида, едва прикрывший чиновничьим халатом свое тщедушное тело с торчавшими ребрами, сморщил кожу на лбу и на лысине, как пергамент. Он ревновал, кажется, незнакомую японку к приятелю. Видно, Иосида, как и все здешние, злился, если замечал интерес и внимание хэдских девиц к морякам.
