Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич
— По чьей вине мы проиграли войну, Иван Павлович? — неожиданно спросила тетка Наталья; лицо ее сделалось скорбным, постаревшим.
— Почему ты считаешь, что проиграли? По-моему, не проиграли. Это большевики суетятся, спешат заключить договор, талдычат о проигрыше!!! А честное фронтовое офицерство так не считает.
— Ох, Иван Павлович, быть тебе уссурийском атаманом! — воскликнула тетка Наталья, лихо расправилась с самогонкой, махом выплеснув ее в рот. Закусила куском колбасы, уже остывшей, но все еще очень вкусной. Лицо у нее дрогнуло, она потянулась к Ане, обхватила ее за плечи, прижала к себе. — Анька, Анька! По-моему, отец тебе достался непутевый. Дай бог, чтобы жених был путевый! — Она выразительно посмотрела на Калмыкова и прижала племянницу к себе покрепче.
Аня залилась краской. Смущалась она по любому поводу, делалась красной, как маков цвет.
— Хочешь стать женой уссурийского атамана? — спросила у нее тетка Наталья.
Аня промолчала, краской залилась еще пуще, даже виски у нее стали рдяными. Тетка Наталья отпустила племянницу и потянулась к бутылке, заткнутой сучком от пробкового дерева.
— Наш Иван Павлович обязательно будет атаманам, вот увидишь!
Она как в воду глядела, тетка Наталья Помазкова…
За окном потрескивал мороз, сугробы кряхтели и шевелились, декабрь семнадцатого года был суровым.
Часть вторая
Очередной казачий круг собрался на свое «комланье», как говорил полный георгиевский кавалер Гавриил Матвеевич Шевченко, в январе восемнадцатого года.
Надо было переизбрать старого войскового атамана Николая Львовича Попова: мягкий, сонный, излишне доброжелательный — он даже муху не мог обидеть, робел и извинялся, если случайно опечатывал ее газетой, бездеятельный, как всякий интеллигент той поры, он уже никого не устраивал в войске: ни левых, ни правых, ни средних, ни анархистов, ни большевиков, ни поборников гимна «Боже, царя храни!» — никого, словом; такая позиция не устраивала даже станичных баб — те тоже высказывались против Николая Львовича. Нужно было окончательно определиться в своих привязанностях, обнародовать свое отношение к советской власти, к Ленину, к Троцкому, к готовившемуся замирению с германцами, разобраться в причинах, почему Уссурийское казачье войско так здорово обнищало и тому подобное — вопросов набралось много.
В результате новым войсковым атаманом стал Калмыков — был он избран единогласно. Попов же, сдавая дела преемнику, подписал свой приказ — за номером 277 от 31 января 1918 года, — о производстве командира Уссурийского казачьего полка в есаулы. По другим сведениям, Калмыков был произведен сразу в генерал-майоры, минуя несколько чинов — есаула, войскового старшины и полковника, но, честно говоря, в это что-то не верится, вряд ли осторожный Попов отважился бы подписать такой приказ.
Переговорив с представителями станиц, Калмыков выяснил, что станичники, — особенно старые, уважаемые, у которых уши покрылись плесенью и мхом, к большевикам относятся крайне отрицательно, и выступил с программной речью.
— Имейте в виду, казаки, к большевикам я отношусь плохо, — сказал он. — Я их вообще не признаю — это раз, и два — в работе своей я намерен опираться на демократические завоевания Февральской революции… советскую власть я также не признаю и объявляю об автономии Уссурийского казачьего войска.
Для большевиков такое заявление оказалось неожиданным. Шевченко потемнел лицом, сжал усы в горсть и потрясенно пробормотал:
— И как я, старый индюк, мог так здорово ошибиться? Тьфу!
Уткин уныло наклонил голову:
— Главная наша ошибка — в кадрах; не умеем мы поддерживать нужных людей, все время промахиваемся. Как только кого-нибудь поддержим, выложимся, так человек этот тут же предает нас. Это извечная русская ошибка, она заложена в крови.
— Тьфу! — вновь отплюнулся Шевченко. — Надо проходить новый круг. Иного пути нет.
К штабу Уссурийского казачьего полка, разместившемся в добротном купеческом доме, сложенном из бревен-мертвяков, не поддающихся, как известно, гниению, стоят мертвяки веками, ничего им не делается, хотя одно плохо — горят они больно уж лихо, как спички, пых и нету, — подкатила повозка, запряженная двумя откормленными рысаками.
Из повозки вышел длинный сухопарый человек с лошадиным лицом и тяжелой нижней челюстью, делавшей его бледную нездоровую физиономию несимпатичной, ощупал глазами замерзших красноносых часовых, стоявших на крыльце, и произнес на довольно сносном русском языке:
— Я — английский майор Данлоп. Доложите о моем прибытии господину Калмыкову.
Часовые, стучавшие зубами от холода, — день был морозный и ветреный, — переглянулись: первый раз в жизни они видели живого англичанина. Наконец один из них свел вместе смерзшиеся, махровые от инея брови, неверяще переспросил
— Кто, вы говорите? Майор…
— Майор Данлоп.
Калмыков тоже не ожидал увидеть у себя в штабе представительного английского майора, наряженного в подбитую мехом шинель, обутого в унты, — в общем, экипированного по дальневосточной погоде. Кинулся к майору, подобострастно пожал его длинную, с крохотной, чуть ли не детской ладонью руку.
— Господин майор…
— Данлоп.
— Господин Данлоп, рад приветствовать вас в штабе Уссурийского казачьего войска. И вообще — рад видеть….
Данлоп по-хозяйски уселся на скрипучий стул, стоявший у командирского стола, закинул ногу за ногу и произнес тонким школярским голосом:
— И я рад… видеть….
Неторопливо раскурил душистую сигарету, пустил изо рта дым, не замедливший расправиться в целую простынь и плоско расстелиться в воздухе. Всякому гостю, вздумавшему вести себя в его кабинете так, как повел себя англичанин, Калмыков вышиб бы зубы, но вышибать их из лошадиной пасти майора не осмелился — слишком важным был посетитель.
Интересно, что же привело его в штаб уссурийца?
— У вас в войске есть серьезные враги, — неожиданно проговорил англичанин.
— Кто?
— Ну-у… Например, господин Шевченко.
— Ничего нового. Об этом я знаю, господин майор, еще с фронта.
— Его поддерживают очень многие…. И прежде всего фронтовики.
— И это я знаю. И людей тех знаю.
— Фронтовики готовятся вас арестовать…
Калмыков дернул головой, будто его укололи электрическим током, засмеялся нервно…
— Вряд ли у них что получится. Я ведь тоже не пальцем деланный…
Что такое «пальцем деланный», Данлоп не понял — это, как он догадался, была высшая ступень красочной загадочности и образности русского языка, на полет в таких высотах он претендовать не мог, поэтому важно наклонил голову:
— Совершенно верно, господин Калмыков! — Сигарета, которую он держал в левой руке, продолжала вкусно дымиться. — У Англии на Дальнем Востоке тоже есть свои симпатии и антипатии, поэтому мы переживаем за судьбу здешней земли, — майор говорил, как заправский агитатор, манипулировал своим ребячьим голосом, то наполняя его визгливыми нотками, то сменяя визг на картинную глухость, — мы вам верим, господин Калмыков.
— Чем я могу оправдать это доверие? — спросил Калмыков.
— Успешной борьбой с большевиками.
— Но это, господин Данлоп… — Калмыков выразительно помял пальцами воздух, жест этот во всем мире одинаков, перепугать его ни с чем нельзя, — это стоит денег… Больших денег.
— Деньги мы вам дадим, господин Калмыков. И не только мы. Японцы, насколько я знаю, тоже посматривают на вас с симпатией… И тоже готовы дать деньги. Я советую вам повстречаться с представителями японских военных властей — например, с генералом Накашимой. Очень советую.
— Что же мы должны сделать в ответ на финансовое вливание в наше войско?
— Повести с большевиками непримиримую борьбу.
Калмыков расцвел в открытой улыбке:
— О-о, это меня устраивает очень. Большевиков я ненавижу.
— Англия тоже ненавидит, — высокопарно проговорил Данлоп, погасил сигарету о край корявой кривобокой пепельницы, стоявшей на столе атамана, достал новую. — Предлагаю, господин Калмыков, разработать совместный план по ликвидации Советов на Дальнем Востоке. С участием, естественно, генерала Накашимы и его сотрудников.
