Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
— Что?! Наши?
— Собственно, не совсем наши.
— Не Любавский ли попался?
— Да, загребли и его, а он может выдать Чайковского и Сердюкова. Теперь Анатолию, пожалуй, не выбраться. И надо ждать набега. Ты вот что, дружок, программу-то покамест оставь, возможно, и обсуждать ее не придется, поспеши-ка лучше с географическими трудами. Твоя судьба, батенька, лежит на моей совести. Ты шел к самым вершинам науки, я сманил тебя с дороги.
— Митя, Митя, не преувеличивай. Если я не захотел бы вступить в общество, тебе не удалось бы сманить, а шел ли я к каким-то вершинам, бабушка надвое сказала.
— Какого черта ты скромничаешь, князюшка! Ты уже признанный ученый. А твоя ледниковая гипотеза — подлинно великое открытие, это я понял, когда ты говорил о ней зимой в Кушелевке. Тот гранитный валун, на котором мы сидели, никак не выходит у меня из головы. Нет-нет, ледниковое исследование тебе надо закончить. И как можно скорее. К январю можешь закончить?
— О, как ты быстр! Почему именно к январю?
— Чую, в этом году нас всех загребут. А хотелось бы, чтоб ты закончил свой труд и отнес его в Географическое общество. Там ему дадут ход.
— Нет, Дмитрий, на ледники мне понадобилось бы не меньше года. Вот закончить бы орографическую работу.
— Ну и заканчивай. В самом деле, оставь программу. Жалею, что навязал тебе ее.
— Да что ты заладил — «сманил», «навязал»…
— Ладно, ладно, не сманил, не навязал. Много беру на себя, преувеличиваю, ты прав. Но прошу — убери со стола крамолу, запрячь. К программе потом вернешься, если московские аресты не наведут на нас синемундирников. Переключайся на географию. Будь здоров. Побегу предупредить наших. — Дмитрий нахлобучил на голову свою мятую-перемятую шляпенку и вышел. — Переключайся, — повторил он, обернувшись в коридоре.
Кропоткин внял совету друга — переключился.
Дней десять сидел он с утра до поздней ночи за письменным столом и наконец закончил орографическую работу. «Общий очерк орографии Восточной Сибири». Так назвал он свой большой исследовательский труд, открывающий не разгаданную Гумбольдтом тайну великой страны — происхождение и строение ее горной системы.
Географы встретили его ликованием, поздравлениями и расспросами. Секретарь общества увлек его в кабинет, куда гурьбой ввалились и другие сотрудники, и, когда Кропоткин выложил из портфеля работу, они окружили стол, ухватившись за орографическую карту, и склонились над ней, жадно ее рассматривая. Они рассматривали изображение неведомой им страны и все расспрашивали, расспрашивали о ней, пока секретарь не отнял у них карту.
— Ну что же, Петр Алексеевич, будем готовить к изданию ваш очерк, — сказал секретарь.
Поляков затащил Кропоткина в свою рабочую комнату и посадил к столу, уставленному чучелами зверьков и птичек.
— Целый век не видел вас, — сказал он. — Начинаете нас забывать. Заседания пропускаете. Сам Семенов на днях о вас спрашивал. Беспокоится, как бы не отошли вы от науки.
— Как видите, не отхожу. Принес работу.
— Это прекрасно. Петр Петрович успокоится. Он ждет ледниковое исследование. Как, дело движется?
— Нет, я спешил закончить орографию, — сказал Кропоткин.
— Теперь возьметесь и за ледники?
— Возможно, возьмусь.
— Разделывайтесь с ними да махнемте-ка вместе в Сибирь. А?
— Нет, Иван Семенович, мне не удастся.
— Очень жаль, — вздохнул Поляков. — Я все время вспоминаю нашу Олекминско-Витимскую экспедицию… Нет, не придется мне больше путешествовать с вами по родной моей Сибири. Остаются одни воспоминания.
Он был печален, этот забайкальский казак, ныне уже широко известный зоолог.
— Иван Семенович, университет-то вы посещаете? — спросил Кропоткин.
— А как же, посещаю. В будущем году закончу. Весной предстоят последние экзамены… Вот видите, Петр Алексеевич, вы помогли мне поступить в университет, ввели в науку, а сами куда-то уходите. Чую — уходите.
— Никуда я не ухожу, дружище.
— Да, не уйдете? — оживился Поляков. — Кстати, вы третий том «Записок» имеете?
— Разве он вышел?
— Вот тебе раз! Неужто не видели свой изданный труд?
Поляков встал, открыл шкаф и достал толстенный том «Записок Императорского Русского географического общества».
Весь этот том был занят отчетами Кропоткина и Полякова об Олекминско-Витимской экспедиции, совершенной ими семь лет назад.
Кропоткин видел десятки своих опубликованных работ. Он всегда их перечитывал, но теперь не имел для этого времени. Свалив с плеч орографию, он принялся за другую работу, нужную другому обществу.
Московские аресты пока не задели «чайковцев» (Любавский, видимо, крепился, не выдавал), но они могли задеть через месяц, через два. Значит, надо было торопиться с программой, чтоб успеть разослать ее по провинциям до набега синемундирников.
И он торопился. Идеал будущего общества он успел выносить и первую часть своей записки писал легко и быстро. Но еще быстрее летели убывающие осенние деньки. Однажды, перевернув тридцать первый лист рукописи, он услышал какой-то шорох за окном и вскинул голову — это был шорох первого снега, жесткого, белым песком бьющего вкось по стеклам. Что, зима надвигается?.. Нет, до нее, слава богу, еще далеко. Это она издали попугивает. Начало октября. К ноябрю необходимо закончить записку. Программу, Митя, нельзя откладывать. Мы ее отпечатаем (станок есть) и распространим по всей России, и, если нас, как ты пророчишь, загребут, она будет действовать, собирать борцов. Да, надо спешить. Можно было бы и вечерами работать, но ведь не усидеть, тянет на Выборгскую, на Петербургскую, на Васильевский. Десять суток просидел взаперти над очерком, так потом бегом несся за Неву к рабочим, как носился когда-то пажом от дворца к дому Друцких, где ждала очаровательная княжна Варенька с новой книгой «Полярной звезды».
В комнату вошла Лиза.
— К вам гость, Петр Алексеевич, — сказала она. — Какой-то симпатичный синеглазый молодой человек. Пушистые светлые усики. Есть у вас такой знакомый? — По просьбе Кропоткина она теперь проводила в его комнату без спроса только тех, кого уже знала. — Провести?
— Пригласите.
Кропоткин осмотрел стол, хотел кое-что убрать, но махнул рукой.
Лиза открыла дверь, и в комнату вошел Сергей Синегуб.
— Приветствую вас, труженик пера, — сказал он, сняв шляпу.
— Что, пошел дождь? — спросил Кропоткин, принимая от него мокрый плащ.
— А он уже с утра идет, сейчас только посыпалась крупа. Не замечаете и погоды? А я ведь за вами, Петр Алексеевич. По просьбе Клеменца. Там у меня собрался литературный комитет. Вас тоже включили. Вы, Клеменц, Тихомиров и Кравчинский.
— Он вернулся?
— Да, вернулся и привез познакомить с нами своего хозяина. Оригинальнейший человек этот Ярцев. Организатор крестьянского артельного хозяйства. Собирается отдать свое имение мужикам. С условием, чтоб они выплатили остаток долга его матери, у которой он арендовал землю. — Сергей подошел к столу, глянул на листы рукописи. — Программа? Разрешите поинтересоваться. — Он взял один лист, медленно прочитал его.
— Значит, вы не признаете и народной выборной власти? Никакой власти, никакого правительства? Революция все это начисто отметает? Так, Петр Алексеевич?
— Да, я полагаю, что так должно быть.
— А как же строить новую жизнь без руководства?
— Почему без руководства? Руководить будут народные комиссии. Руководить, а не править, не властвовать. В каждой сельской и городской общине, в каждом союзе общин будут избраны руководящие комиссии.
— Вот они и превратятся в правительство.
— Нет, эти комиссии не будут наделены властью и смогут только предлагать дела, но не решать их.
— Любопытно, — сказал Сергей. Он взял со стола другой лист, прочел его. — Да, любопытно. Но мы ведь не знаем, каково будет истинно народное правительство. Такого в ближайшие прошлые века на свете не было. А вы вот пишете: «Мы знаем, что всякая группа людей, которой поручено решать некоторую совокупность дел, всегда стремится расширить круг этих дел и свою власть в этих делах. И чем умнее, энергичнее, деятельнее эти люди, тем более будет это стремление с их стороны к захвату не порученных им дел». Не слишком ли категорично? Откуда этот опыт?
Кропоткин взял у него лист, просмотрел зачитанное место.
— Да, истинно народного правительства в истории не было, — сказал он, — но были свободные общины, и те из них, в которых зарождалось правительство, то есть выделялась группа сильных людей, теряли свободу. Так что опыт есть. Прочитайте Токвиля.
— Эх, Петр Алексеевич, вы уже думаете о будущем общественном устройстве, а я хочу одного — свалить бы этот постылый мертвящий строй, а там что будет. Одевайтесь, едем за Невскую заставу. Почему не заглядываете к нам?
