Говард Фаст - Мои прославленные братья
Я любил лишь одну в мире женщину, и, утратив ее, я отдалился от людей и стал холодным и суровым, как отец мой, адон. И все же, оглядываясь на прошлое, я не могу с уверенностью сказать, что Иегуда не любил эту женщину больше, чем я. Да и в силах ли была моя скудная способность любить сравниться с душевным жаром его, брата моего, который любил столь многих и был любим тысячами людей? Никогда за все время, что я его знал, не видал я, чтобы он совершил что-то мелкое, недостойное, низкое. Никогда не слыхал я, чтобы возвысил он голос в гневе — разве что обращаясь к врагу, но и тогда его гнев смягчался жалостью сострадания. В эти и последующие годы многих из нас война ожесточила и озлобила; лучше, чем любое другое занятие в нашей жизни, освоили мы искусство убивать. Но Иегуда не ожесточился и не озлобился, кротость и доброта не покинули его до самой смерти. Когда четырех наших людей уличили в предательстве и едва не убили на месте, именно Иегуда защитил и отпустил их. Когда многих из нас стала косить ужасная болезнь, наводившая страх даже на самых сильных духом, Иегуда ходил за больными и сидел у их изголовья. Когда не хватало еды, Иегуда ел мало или не ел вовсе.
Женщины обожали его, но не было для него в целом мире другой женщины, кроме той, которая носила в чреве моего ребенка и погибла. Иногда мне сдается, что при всем том, кем Иегуда стал для людей, он был самым одиноким и грустным человеком, которого я знал в своей жизни.
Через восемь месяцев Лисий, регент Антиоха, лично появился в греческом стане, дабы возглавить военные действия, и он привел с собою с севера четырехтысячную конницу. Наши силы тоже выросли и насчитывали теперь десять тысяч опытных, неустрашимых бойцов. Но у Лисия было двадцать тысяч пехотинцев и около семи тысяч всадников, он пересек с ними безводную Идумею и с юга подошел к Хеврону.
Долины там, правда, шире, но, как ни верти, а пришлось ему все же двинуться в Иудейские горы, и там он сделал ту же дорого ему обошедшуюся ошибку, что и Горгий: он повел конницу по горным тропкам, по которым часто и двое пеших не пройдут рядом. Всадники Лисия были его первейшими врагами, но обойтись без них он не мог, хотя снова и снова приходили они в ярость, когда на них с утесов сыпались наши стрелы.
С той самой минуты, как Лисий стал углубляться в горы, мы не давала ему ни сна, ни покоя, и наконец мы перегородили ему дорогу на перевале около Бет-Цура. Три дня подряд пытался он прорваться через перевал, и три дня подряд мы убивали его солдат и наполняли долину трупами. Тогда он решил отступить, и это отступление превратилось в беспорядочное бегство, и мы гнали и гнали наемников до самой Шефелы, уничтожая один отряд за другим, ни на мгновение не оставляя его в покое, не давая наемникам ни сна, ни отдыха. Лишь когда Лисий вырвался на равнину и там кое-как собрал все, что осталось от его фаланги, мы несколько отстали, но все же продолжали открыто преследовать его. И днем и ночью шли мы за ними, и легкие лучники преследовали тяжеловесных щитоносцев. И в иудейской ночи свистели тысячи тонких кедровых стрел, которые горными ливнями обрушивались на лагерь. Когда же Лисий пытался перейти в наступление, мы рассеивались и исчезали, как туман; а когда он высылал против нас остатки своей конницы, мы стрелами поражали лошадей.
Прошел год с той поры, как полчища царя царей вторглись в Палестину, чтобы уничтожить евреев. И вот теперь они тронулись обратно в Сирию, оставив за этот год в наших долинах не менее тридцати тысяч мертвецов. И по мере того, как эта чудовищная, разноплеменная орда наемников, работорговцев, рабов, сводников и шлюх двигалась на север, мы следовали за ними. И на протяжении всего пути от Филистии до Саронской равнины в Галилее еврейские стрелы не давали им покоя, чтобы они навеки запомнили, как они нас сперва презирали и чем это презрение для них обернулось.
Вот так это и произошло, что в месяц мар-хешван, мягкой и прекрасной иудейской осенью, когда со Средиземного моря день и ночь дуют прохладные ветры и все долины устилаются цветистым покровом маков, освобождена была наша земля.
Когда первое дуновение зимы жалит вечнозеленые растения на горных вершинах, когда завершается осенний сев и виноградари на радость людям гонят шекар — терпкое, крепкое вино, — в эту благодатную пору освобождена была наша земля. Но освободилась-то она не навеки. — И не было среди нас глупцов и легковеров, которые бы полагали, что мы уже более вовек не увидим греков, что безумец Антиох может так легко отказаться от столь богатого, плодоносного, прекрасного сокровища, как Иудея. Был еще в мире миллион наемников, которых Антиох мог взять себе на службу, и хватало еще городов, из которых он мог выжимать кровь и золото, чтобы платить наемникам. Но мы знали, что пройдут месяцы или, быть может, даже годы, пока он оправится от нанесенного ему удара, — и мы получили передышку.
Стояла необыкновенной красоты золотая осень, как будто сама земля, каждый камень и каждая песчинка, каждый цветок и каждый колос пшеницы — все они воздавали хвалу Господу за самый драгоценный из даров — свободу. Из Иудейской пустыни на юге и из земли Офраим на севере тысячи семей стали возвращаться в дома, в покинутые и разрушенные деревни. И в благоуханном вечернем воздухе глубокие долы и горные тропы оглашались благодарственными напевами во славу завоеванной нами свободы.
А тысячи других устремились к священному городу Иерусалиму, ибо разнеслась молва, что Маккавей войдет в город и очистит оскверненный Храм.
Целых два дня Иегуда, и мы, его братья, и все наши военачальники, и наиболее почитаемые адоны и учителя наши держали совет, как поступить с последним оставшимся на земле Израиля врагом — с греками и еврейскими богатеями, которые вместе с наемниками засели в иерусалимской крепости Акра. Кое-кто, среди них Рагеш, предлагал заключить с ними соглашение: предложить им покинуть страну. Но я воспротивился этому, и братья мои поддержали меня.
— Мы не заключаем соглашений со свиньями и изменниками, — сказал я.
А Иегуда, кивнув головой, добавил:
— На алтарь Храма водрузили они свиную голову и поклонялись ей. Когда они будут ползать перед нами на брюхе, подобно тому, как ползал один предатель в Шило, у нас еще хватит времени, чтобы решить, жить им или умереть.
Некоторые предлагали собрать силы и взять крепость приступом. Особенно стояли за это александрийские евреи: они говорили, что пришлют мастеров из Египта с осадными машинами, и с их помощью мы одолеем все препятствия. Но Иегуда был против этого.
— Хватит крови! — сказал он. — До сих пор мы сражались в горах; но как нам одолеть каменные стены в пятнадцать локтей толщины? Да пусть они себе хоть сгниют в крепости — и пусть увидят собственными глазами, как мы очистим Храм.
И вот мы вернулись в Храм, как когда-то предсказывал еще адон. Сперва мы отправились в Модиин, который уже вставал из пепла. Мы очистили синагогу и рабби Рагеш читал там молитву. Оттуда две тысячи тщательно отобранных бойцов, во главе с наиболее закаленными в боях жителями Модиина и Гумада, все в полном боевом вооружении — с мечами, копьями, щитами двинулись к Храму.
Первыми шли каханы — четверо рыжебородых старцев, изгнанных пять лет назад из Храма, верных сынов Израиля, прошедших вместе с нами весь наш тяжкий путь сражений. В своих бело-голубых одеяниях они поразительно напоминали адона. За четырьмя старцами следовали двадцать левитов в белоснежных плащах, и шли они босые, низко опустив головы от стыда, ибо слишком много среди левитов было предателей, слишком многие из тех, кто заперлись ныне в крепости, были левитами.
За левитами шел Иегуда, тоже босой, в алой шапке, из-под которой выбивались его прекрасные каштановые волосы, ниспадавшие на полосатый плащ. Подобно левитам, он был без оружия и без украшений и, как они, он шел, опустив глаза, хотя снова и снова, когда мы проходили через деревни, люди окружали нас, и каждый стремился поцеловать его руки и приветствовать Маккавея. За Иегудой шагали мы, четверо его братьев. Как и воины, следовавшие за нами, мы, четыре брата, были вооружены: в руках у нас не было щитов и копий, но у каждого был начищенный медный нагрудник, длинный греческий меч и медный шлем с голубыми перьями. И за нами двигались наши две тысячи бойцов.
Следом бежали толпы людей, и по мере нашего приближения к Иерусалиму, эти толпы все росли и росли, а под полуразрушенными стенами города еще тысячи людей ожидали нас.
Как мог я не трепетать от гордости, глядя на моих прославленных братьев: на Иегуду — такого высокого и прекрасного; на Эльазара, подобного огромному рыжему льву, на Ионатана — гибкого, быстрого, чуткого, как олень, переживающего первый расцвет своей юности, с первыми завитками бороды на загорелом лице, на Иоханана, в глазах которого затаилась благородная и добрая грусть?
