Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка
Криг был вне себя.
— Это какой-то рок! — вопил он, воздевая руки к небу. — Подумайте только, месяц назад! Пока мы тут считали и пересчитывали! Да, трудно жить на этом свете!
— Еще рано падать духом, друг мой! — успокаивал его Фабиан.
— Да я готов волосы на себе рвать! — кричал Криг.
Но Таубенхауз неожиданно проявил широту, которой никто от него не ожидал. Он уже свыкся с этим проектом и не пожелал от него отступиться. Швабаху было поручено откупить Школу верховой езды, что ему и удалось после долгих переговоров и уговоров. Иностранец заработал на этой сделке тридцать тысяч марок.
Криг наконец вздохнул с облегчением.
— Злая судьба все-таки сыграла нам на руку! — воскликнул он в восторге и пригласил Фабиана к себе на ужин.
Фабиан вдруг задумался.
— Не будем ломать себе головы над шутками судьбы, — сказал он, — а лучше порадуемся, что все трудности наконец устранены.
Кроме него, Крига и Таубенхауза, никто ничего не знал о проекте. Фабиан вспомнил, что Таубенхауз, заключая договоры на асфальтировочные работы, упорно отдавал предпочтение одной берлинской фирме, невзирая на то, что та требовала на десять процентов больше, чем ее конкуренты. И многое ему уяснилось.
В газетах появились интересные снимки асфальтировочных работ и вид будущей площади, прелестью не уступающей площадям южноитальянских городов.
Таубенхауз был в восторге.
— Народ должен что-то видеть! — Это было его излюбленное выражение. — Пропаганда — самое важное на свете. Помещайте в газете как можно больше фотографий.
Несмотря на то, что новая площадь должна была быть закончена только к весне, уже сейчас нашлось много желающих вступить во владение магазинами, которые распределялись городским управлением. Разнеслись слухи, что самый большой склад арендован правлением завода Шелльхаммеров, далее называли обувную фабрику Хабихта и портного Мерца, который будто бы собирался открыть на новой площади магазин для военных.
Криг был вне себя от радости.
— Я рад за моих дорогих девочек, — говорил он.
Таубенхауз отдал распоряжение не стесняться в расходах и строить магазины, не уступающие столичным.
Бургомистр был одержим неистовым честолюбием. Он стремился во что бы то ни стало снискать благоволение горожан. Пусть говорят о нем, пусть воздают ему хвалу, пусть не угасает интерес к его особе. Его жажда славы не имела границ. Тому, кто это понимал и шел навстречу его желаниям, работать с ним было очень легко, а Фабиан разгадал его с первой минуты.
Сбор средств, начало которому Таубенхауз положил еще в день своей нашумевшей речи, против ожидания оказался весьма эффективным. Он принес два миллиона чистоганом, одни только владельцы завода Шелльхаммеров подписались на сорок тысяч марок. Позднее Таубенхаузу удалось добиться согласия членов муниципалитета на заем в двенадцать миллионов — «для начала», как он выражался. Надо было иметь немало смелости, чтобы обратиться с таким призывом к членам муниципалитета, которые во времена Крюгера кричали караул из-за ста тысяч марок, Но теперь большинство их были членами национал-социалистской партии, и они были воспитаны на мысли, что деньги для того и существуют, чтобы находиться в обращении.
С такой суммой уже можно было приступать к делу, и Фабиан целыми днями совещался с архитекторами, строителями, градостроителями, инженерами и садоводами, так что ему некогда было скучать, пока Криста жила во Флоренции.
Честолюбие не давало покоя Таубенхаузу. Он почти каждый день предлагал какие-то дополнения.
Зима надвигалась, и он понимал, что в этом году речь может идти только о подготовительных работах. Зато весной, весной он развернется! Но одна мысль прочно засела в его голове: если зимой нельзя строить, то ведь можно взрывать. Запланированная магистраль Норд-Зюд не переставала занимать его.
— Дорогой господин Фабиан, гауляйтер требует немедленного сооружения магистрали, — заявил Таубенхауз. — Он считает, что в ближайшем будущем мы должны без задержки пересекать город во всех направлениях. Предположим, что разразится война. Что тогда? Конечно, ни вы, ни я не хотим новой войны, но, с другой стороны, эта мысль и не страшит нас. Одним словом, мы должны вплотную заняться этим делом.
И Фабиан вплотную занялся магистралью.
Начались бесконечные совещания со специалистами. Проект Норд-Зюд нуждался в подробном обсуждении. Прессе было разрешено высказаться, и она стала единодушно ратовать за сооружение магистрали. «Промышленный расцвет города! Возможность войны!» Таубенхауз ничем не рисковал, предоставляя печати высказывать свое мнение: стоило ему только моргнуть — и газеты замолкли бы.
Полковник фон Тюнен, личность весьма почтенная, освещал вопрос со стратегических позиций. Разумеется, такая магистраль нужна, более того — необходима. «Не будем закрывать глаза на возможность войны, — писал он. — Давайте представим себе, что нам стратегически необходимо напасть на неприятеля с севера. Давайте представим себе, что стратегическая обстановка потребует от нас заманить врага в ловушку и создать впечатление, что мы вынуждены отступать на юг. Поэтому я высказываюсь за магистраль, и каждый истинный патриот поддержит меня».
Поразительно, в какой короткий срок было завоевано общественное мнение.
Вопрос о прокладке магистрали оживленно дебатировался еще десять лет назад. Кто только тогда не высказывался: Историческое общество, Общество содействия процветанию города, художественное училище, художники и архитекторы, журналисты всех направлений, Союз домовладельцев, даже «капуцины», как тогда называли обитателей Капуцинергассе. Архитектор Криг тоже немало пошумел в то время. Но где же теперь все эти люди? Они не открывают рта, молчат, словно вообще больше не существуют на свете.
Криг сетовал у Фабиана на то, что исчезнут прекрасные фронтоны в стиле барокко на Капуцинергассе, но в печати словом об этом не обмолвился.
— Сердце разрывается, так жаль этих фронтонов! — скорбно восклицал он.
— Если старое стоит нам поперек дороги, — отвечал Фабиан, — то надо его убрать, как бы оно ни была прекрасно. Город должен разорвать оковы, которые на него наложили в старину. Попробуйте себе представить, что началась война. Разве могут танки и военные машины пройти по Капуцинергассе? Современному городу нужен простор и воздух.
Криг кивнул головой.
— Да, я, видно, не подхожу для нашего времени, — задумчиво сказал он. — Но вы мне скажите, куда денутся все люди с Капуцинергассе? Куда? — Он заломил руки.
Фабиан рассмеялся:
— Заботясь об общественном благе, мы не можем считаться с такими мелочами. Этим людям придется покориться необходимости и разместиться в гостиницах или еще где-нибудь. Подумайте о Берлине, Мюнхене, Гамбурге. Таубенхауз делает то же, что делают там. Не воображаете ли вы, что там очень церемонятся? Обер-бургомистр Берлина, который стал протестовать против таких мероприятий, вынужден был уйти только потому, что его мнение шло вразрез с мнением вышестоящих лиц. А мы между тем уже подумали о ваших бедных «капуцинах». Вы удивлены? На шоссе, ведущем в Амзельвиз, будет воздвигнут новый пригород. Это будет лучший город-сад в Германии, город с десятью тысячами жителей. Планы в основном уже готовы. В ближайшем будущем «капуцины» смогут выбрать себе новые квартиры.
Криг поднялся. «Этого тоже подхватило течением», — с грустью подумал он и простился.
На Капуцинергассе день и ночь стучали мотыги. Машины, наполненные щебнем, проносились по городу, старая Капуцинергассе превращалась в кучу развалин. А люди, ее населявшие, все эти «капуцины», — врачи, адвокаты, торговцы, чиновники, пенсионеры, куда они девались? Они исчезли, и никто не знал куда. Зато городской музей приобрел несколько старинных засовов и дверных ручек.
За короткое время Фабиан сделался важной персоной в городе. Впрочем, надо отдать ему еправедливость: свое влияние там, где это требовалось, он употреблял и на пользу друзей. Так, он не забыл медицинского советника Фале из Амзельвиза.
В последнее время ему часто приходилось беседовать с профессором Зандкулем, директором городской больницы, так как по плану предполагалось перенесение больницы за черту города. При случае он неизменно сводил разговор на заслуженного создателя рентгеновского института и излагал просьбу Фале. Ведь речь, насколько он понимает, идет об открытии эпохального значения, принадлежащем ученому с мировым именем.
Но профессор Зандкуль нелегко поддавался на его уговоры.
— Фале уничтожит ценнейшие мои аппараты, — возражал Зандкуль. — Как еврей, он исполнен наследственного чувства ненависти. Прочитайте мою книгу. В Библии приводятся сотни примеров вероломства и обмана. Разве характер Юднфи не лучшее тому доказательство?
