Альфред Дёблин - Три прыжка Ван Луня. Китайский роман
Красная волна разлилась над долиной.
Полуночник и еще человек десять расхаживали по полю с пучками ситника, колючими ветками. Они запрыгивали упавшим на грудь, щекотали им ладони и губы, пучками травы отгоняли от них опасный воздух, колючками кололи под сосками и в темя — одновременно болтая друг с другом, обороняясь, переворачивая человеческие тела.
Маленький сгорбленный человек возле разбитого руля барки вертел головой во все стороны, подолгу смотрел то на одного, то на другого. Он ни о чем не думал. Он сиял. Почему они все упали, как ловко запрыгивает на них вон тот. Надо бы раскалить иголки и загонять им под ногти — чтоб очнулись. Когда он слышал рядом рыдания, его грудь тоже колыхалась, будто гора при землетрясении, гортань делалась горячей, ему казалось, чья-то ласковая рука поглаживает его пищевод, как колбаску, передвигая туда и сюда валик плоти, — и он плакал вместе со всеми. Плакал тихо, с булькающими всхлипами, желая лишь одного: чтобы это никогда не кончалось, чтобы не иссякал неведомый теплый источник, струивший по его губам, пальцам, ногтям соленую влагу, которой он смачивал себе виски и уши, которой омывал и омывал руки.
Каменные стоны в долине прекратились. Люди теперь хрипло окликали друг друга, отодвигались от соседей. Прежде ведь все лежали вповалку. Кто-то, приподнявшись, растирал затекшие голени. Кто-то сидел и смотрел, будто на драгоценные камни, на головешки у своих ног — даже подносил какую-нибудь к губам, облизывал. Братья медленно, неуверенно утирали слюну с подбородков, зевали, срыгивали, сплевывали. Отупевшие, каждый сам по себе, пытались что-то осмыслить, сосредоточенно хмурили лбы. Но внезапно, словно по наитию свыше, все посмотрели друг на друга — и друг друга узнали, приосанились.
И зажужжали, стали обмениваться впечатлениями: «Ма Ноу хочет уйти. Вон он сидит у руля — и плачет». Некоторые в отчаянии порывались броситься к его ногам, умолять, чтоб остался. Но то был мимолетный порыв, фантазия застоявшихся мускулов.
Человеческая масса опять испуганно сжалась под грозным бременем ожидания. Любой взмах руки, брошенный искоса взгляд, даже невовремя прозвучавший кашель могли нарушить хрупкое равновесие. Многие не выдерживали напряжения: ослабленные только что пережитым, они пытались сбросить с себя непосильно тяжкий груз. Хотелось успокоиться, подумать о силах фэн шуй: определить для себя наилучшее сочетание дня, часа, ветра, воды, рельефа местности; добиться ясности в этом вопросе посредством бросания деревянной палочки. Кто-то уже искал в карманах такую палочку; другие это увидели и поднялись, хотели вместе с «прорицателем» отойти в сторонку. Третьи неправильно истолковали тот факт, что некоторые братья встали и отошли: приняли их за сторонников Ма Ноу, желающих его поддержать. И на всякий случай присоединились к ним. А поскольку чувствовали себя неуверенно, стали хватать их за руки, кричать: «Объясните нам, скажите хоть что-нибудь! Скажите, чего вы хотите! Да говорите же!»
Маленький священнослужитель с перевала Наньгу поначалу едва ли понимал, что происходит. Он, может, и поверил бы, что отделается легко, без поношений и побоев. Но то, что братья вообще не захотят его отпустить — его, ничтожного, который пренебрег своим посвящением, чтобы без всякой надежды на спасение крутиться в Колесе Повторных Рождений, — такое в его голове просто не вмещалось. Когда же он осознал, что именно так и есть, это открытие его потрясло. Грудь взорвалась изнутри, ее распирало: от диафрагмы до сердца, которое вдруг остановилось; что-то работало в ней в бешеном ритме, как колокольный набат, как трубы Последнего Суда; что-то горячее растекалось по рукам и гортани, и когда оно вот-вот должно было потечь изо рта, голова Ма поникла и качнулась. Он потерял сознание, долго приходил в себя — в его ушах еще звучали священные гимны; цеплялся за Полуночника. Сиял. (И теплая влага струилась по его щекам.)
Потом отпустил старика, вскарабкался на дощатую платформу: «Братья, разве мы не свободны?» Так начал он свою речь, запнулся и сглотнул слезы. «Я — вплоть до сего дня — таскался по земле с камнем на шее, со злым и строптивым духом, который меня обкрадывал. И вот теперь я обращаюсь с мольбой к Гуаньинь, хотя она никогда не внимала моим мольбам; взываю я и к Майтрейи, он-то меня услышит: я хочу оставаться бедным, сирым, поистине слабым — одним из тех, кто не противится судьбе; я не желаю вскармливать в себе никаких демонов, не желаю становиться добычей оборотней. Я хочу оставаться бедным сыном восемнадцати бедных провинций. Вы не ругаете меня; нет, не ругаете — вы так добры. Я же сам не знаю, что говорю. Не могу отличить себя от тьмы. Всякий, чья душа свободна, может отыскать путь к Западному Раю. Я не предавался страстям; я очищал себя, думая о Небесах Блаженства; я выпустил свои — прежде запертые — души на Тропу Верховного Императора, и научу их ходить, и пойду по этой тропе вместе с ними. И отыщу волшебные ключи к Куньлуню. Вместе с вами, братья мои!»
Он еще долго разглагольствовал в том же духе. Предрассветная котловина опустела. Все столпились вокруг Ма Ноу, тянулись к нему, целовали ему ноги, отрывали клочки его священнического одеяния.
НА ВОСТОКЕнад черными тучами протянулась слепящая полоска. Серый дымчатый покров мира быстро светлел. Он был отброшен изнутри — или взорвался — или, как пузырь, лопнул. И тогда открылся цветущий ландшафт. Сверкали маленькие озерца. На юго-востоке, над болотом Далоу, уже давно сияла нитевидная каемка облака; но теперь солнце пробурило сквозную дыру, воронку, — и оттуда ударили длинные лучи, под которыми зелень травы и деревьев разгоралась все ярче.
Сверкали и взгляды самых молодых братьев, устремленные на кустарниковые заросли, на Женский холм. «Наши сестры, сестры…», — шептали юноши, и нерешительно переглядывались, и колени у них дрожали; многие порывисто обнимались и надолго застывали в объятии, или ласково прикасались друг к другу, как бывает, когда вот-вот должно случиться несчастье.
Высокий школьный учитель потрепал по голове юношу, который ребячливо теребил его за рукав. «Цзэ, Персиковый Цветок, — шепотом напомнил учитель — ступай, разыщи ее!»
«Цзэ — нет, я не стану искать ее, не хочу! О, что с нами всеми будет…»
Некоторые братья легли в траву; перевернулись на животы, жевали былинки; лица их внушали тревогу: они сражались с нахлынувшими воспоминаниями; и терпеливо ждали, когда заявит о себе то мятежное, что они сами вызвали из глубин.
Другие, вернувшись на Мужской холм, сидели под зеленым облаком катальпы: улыбались, молились, грезили; но не выпускали из виду Женский холм. Какие там сокровища! Сладкая волна поднималась у них в груди — и что-то отзывалось в промежности.
Кое-кто из них поднялся на ноги, когда с Женского холма донесся звон колокольчиков. Они не обменялись ни словом, но вдруг, будто сговорившись, ринулись вниз, часто оглядываясь на бегу — присоединились ли остальные. Рысцой спустились к подножью холма. По высокой траве, с повизгиванием, то выпучивая, то прижмуривая глаза, покатились — чернотряпичными мячиками с закорючками голов и колен. Обезумевшие взгляды. Тряпичные мячики окликали друг друга по именам; лица их обещали что-то немыслимое; они улыбались так, что у тех, кто видел эти улыбки, кровь стучала в висках, наливались горячей кровью глаза и ступни.
Чеканщик Хэ первым побежал по тропинке, которая огибала пруд и — в обход главной дороги — вела к женскому лагерю. У подножия Женского холма все остановились и сбились в кучу. Хэ крикнул: «Что будем делать? Надо бы, братья, их обмануть. Мы, мол, пришли, чтобы с ними помолиться».
«Пошлем кого-нибудь — пусть скажет им, чтоб собрались вместе!»
Тут кто-то крикнул: «Ужас!»; выбился из толпы — то был молодой человек — и повернул назад. Хэ нежно проворковал: «Я их предупрежу, а вы идите за мной!» И помчался вперед, братья же — смиренно скрестив руки на груди, опустив головы, выстроившись друг другу в затылок — начали медленно подниматься на холм; сухое стрекотанье сверчков сопровождало их шепот: «Омитофо, Омитофо!»
И вот они уже на Женском холме, под тяжелыми лиственными кронами. В тени деревьев копошилась та особая человеческая масса, при виде которой братья почувствовали, что сердца их стали сжиматься судорожнее, медленнее, такими мощными толчками разгоняя кровь, что и мягкая земля под ногами закачалась в том же ритме, все дальше распространяя исходившие от сердец волны. На братьев смотрели во все глаза — с любопытством и удивлением — чьи-то беглые жены; эти сестры, казалось, еще не свыклись с мыслью, что ветер так свободно овевает их лица и что не нужно, встречаясь с посторонним, прикрывать покрывалом рот. В скоплении слепых нищенок, рыночных торговок грациозно передвигались изящные фигурки, как светлые точки на цветущем лугу: дарительницы счастья, хуагуй, их прелесть была несравненна; вокруг этих хрупких дев витал дух Павильона Ста Ароматов. Они, с детства вышколенные дочери благородных семейств, и среди мшистых кочек обольстительно изгибали стройные станы; перебирая четки, чуть слышно выдыхали молитвы, будто повторяли школьные упражнения из книги Саньцзыцзин.
