Юрий Андреев - Багряная летопись
Темные глаза Куйбышева помрачнели во время рассказа Берзина, он весь подобрался, но, глянув на Новицкого, сдержался, отбросил волосы назад и с улыбкой спросил:
— Но, может быть, не простоватость, а? Вот в девятьсот пятнадцатом году, когда я бежал из иркутской ссылки и устроился здесь на трубочном заводе фрезеровщиком, так ведь ко мне даже приходили товарищи и просили вырабатывать поменьше, чтоб другим не подняли нормы, не уменьшили заработок.
— Губернатор, хоть и будущий, уже тогда был против рабочих, — как о вещи, само собой разумеющейся, сообщил Берзин под общин смех.
— И задумали мы тогда с Бубновым собрать в Самаре поволжскую конференцию большевиков… — Куйбышев рассказывал не торопись, вспоминая, и с глубоким вниманием слушал его Новицкий.
— Правильно ли я понял вашу мысль, милостивый государь, — медленно произнес он, — что вы и другие большевики, как из незыблемой аксиомы, исходите, что вы, правители, и народ — это одна единая среда, а не противопоставленные друг другу ипостаси? А далее с вашей точки зрения получается, что тыл и фронт — единая организация, с одинаковыми целями?
— Я рад, Федор Федорович, — сказал Фрунзе, — что вы с такой четкостью сформулировали правильные мысли, оттолкнувшись от несколько ненаучного термина «простоватость». — Он улыбнулся, все засмеялись. — Действительно, есть одна большая семья — народ, и все мы участвуем в общенародной борьбе за освобождение, в том числе и за освобождение обманутых белыми солдат. Мы воюем и за их правду. И в этом огромная принципиальная разница между этой войной и всеми иными. Отсюда же иные функции и задачи у командующих армиями — они опираются на гражданское население — и у гражданских властей — они принимают активное участие в делах армий. Получается совсем иное соотношение сил, чем раньше.
— Я, старый, знающий военное искусство человек, — сказал Новицкий, — уверенно заявляю вам: это принципиально новая военная доктрина, значение которой неизмеримо!
— Автором этого учения является Владимир Ильич Ленин, — сказал Фрунзе. — Мне неоднократно приходилось беседовать с ним, слушать его выступления, читать его работы. Послушайте-ка: «Война есть испытание всех экономических и организационных сил нации и, следовательно, на войне побеждает тот, у кого больше резервов, больше источников силы, больше поддержки в народной массе». Это — Ленин. «Характер политической цели имеет решающее значение для ведения войны». Ленин. Учение о войнах справедливых и несправедливых создано Лениным, единству политического и военного руководства учит Ленин и сам первый подает пример всестороннего анализа обстановки.
— А что, Михаил Васильевич, получается и вправду, что мы пришли к тебе для заседания? — мягко вторгся в его речь Берзин. — А когда ж ты будешь отдыхать? За здоровье дочерей товарища Куйбышева!
Куйбышев комически махнул рукой в сторону безнадежного своего товарища, осушил стакан:
— Эх, друзья, в славное все же время мы живем! — Он подошел к пианино, открыл крышку, взял несколько аккордов («Вспомним юность, черт побери!») и запел:
Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает.
Слышны всплески здесь и там.
Буря, буря наступает,
С нею радость мчится к нам!
— Виден сибирский поселенец, — кивнул в его сторону Фрунзе, — эту песню и мы там певали.
Куйбышев громко ударил по клавишам.
— Певали? — лукаво спросил он.
— А как же! Играй дальше. — Фрунзе подошел к нему, положил руку на плечо и подхватил:
Наслажденье мыслью смелой
Понесем с собою в бой.
И удар рукой умелой
Мы направим в строй гнилой.
И вот уже два сильных молодых голоса дружно ведут мажорную мелодию под гром пианино:
Будем жить, страдать, смеяться.
Будем мыслить, петь, любить.
Буря вторит, ветер злится.
Славно, братья, в бурю жить!
Куйбышев захлопнул крышку на полуслове и звонко рассмеялся, перебив Фрунзе, который уже начал следующий куплет.
— Певали? — переспросил он со смехом.
— Ты чего? — рассердился Михаил Васильевич. — Хорошая песня!
— Хорошая? — совсем закатился Куйбышев.
— Черт знает что! — удивился Фрунзе. — Смешинка тебе в нос попала, что ли?
— Да ведь я эти стихи написал! Я! — Куйбышев изнемогал от хохота, глядя на вытянувшиеся лица боевых друзей. — Наконец-то получил оценку своего таланта!
— Ты? Здравствуйте!..
— Ага. Здравствуйте! Я. В Нарыме. Девятьсот десятый год.
— Это к вопросу о простоватости, — добродушно пояснил Берзин Новицкому. Опять грохнул хохот. Новицкий беспомощно поднял руки вверх.
— В Нарыме ты Свердлова выручал? — спросил Фрунзе негромко.
— Все выручали. Но это уже в одиннадцатом.
И Куйбышев встал у пианино во весь рост и, протянув руку к товарищам, громко и выразительно начал декламировать:
Тянулась нить дней сумрачных, пустых,
Но мысль о вас, о милых и родных,
Тоску гнала. Улыбка расцветала,
И радость бурная по камерам витала.
Мы светло грезили о счастье дней былых.
Мы в путь пошли под звуки кандалов,
Но мысль бодра, и дух наш вне оков…
— Нет, — перебил он себя, — что это я разошелся? Тоже мне артист объявился! Хватит.
— Валерьян Владимирович, и это ваши стихи? — застенчиво спросил Сиротинский.
— Прочтите что-нибудь еще. — Новицкий сидел, протирая пенсне, какой-то смягчившийся, удивленный, совсем непохожий на себя.
— Эти стихи я написал в тюрьме перед отправлением в Туруханский край, а вот эти — уже по дороге туда. Слушайте:
Скоро свобода! И сердце невольно
Трепетно бьется и жадно и больно…
Он читал, не сдерживая голоса, и по временам тихонько отзывались струны пианино на его громовые раскаты. Неподвижно сидели слушатели. Только Новицкий, забывшись, все протирал платком стеклышки снятого пенсне.
Куйбышев подошел к столу и залпом опорожнил свой стакан.
— Простите, друзья, — виновато улыбаясь, сказал он. — Стихи я начал писать еще в кадетском корпусе, но, как видите, с тех пор продвинулся в этом искусство не так уж далеко: все не тем занимался.
Фрунзе вдруг начал негромко декламировать, глядя на Куйбышева:
Свободная юность бурлит все потоком
И мчится куда-то вперед, все вперед.
Чего-то все ищет прозорливым оком,
Чего-то от жизни так жадно все ждет…
Сиротинский растерянно переводил взор с Фрунзе на Куйбышева.
— Тоже на каторге написал? — спросил Берзин, как о чем-то само собою разумеющемся.
Фрунзе молча кивнул.
— Эх, почему ж меня не ссылали! — Берзин пошутил по привычке, но голос его был серьезен.
— А ведь, пожалуй, сегодня настоящий день рождения не только у вашего младенца, но и у некоего старого вояки, — задумчиво, без улыбки продолжал Новицкий.
— Я пью за то, чтобы у дочерей Валерьяна были по крайней мере такие же музыкальные и поэтические способности, как у их отца! — провозгласил Берзин.
«ОДНОГО ЛИШЬ Я ПРОШУ У СУДЬБЫ: УМЕРЕТЬ РАНЬШЕ ТЕБЯ, МИША»
Потные, усталые и шумливые ввалились охотники в дом.
— Гляжу — бежит! Я — бах! Мимо. Еще — бах! Он кувырк! Я к нему. А он вдруг как…
— А у тебя поджилки как…
— Так ведь зверь пудов на десять!
— Это точно: пудика два в поросенке есть.
— Ха-ха-ха!
— Хо-хо-хо!
Грохот сбрасываемых сапог, стук прикладов, громовой хохот подняли на ноги всех чад и гостей. Восторженно завизжали малыши Танюшка и Тимка-Тимур, вцепившись в уши матерого кабана.
— Мать! Мамка! Соня! Где ты? — закричал Михаил Васильевич. — Ты только погляди, кого мы с Климом подсекли!
— Иду, иду, — донесся молодой звонкий голос из дальней комнаты.
Все так же весело и возбужденно отшучиваясь, он переломил ружье, глянул в стволы («Ну и гари!»), нетерпеливо поискал взглядом вокруг себя, снял со стула какую-то тряпицу и начал протирать двустволку.
Отворилась внутренняя дверь, на пороге показалась невысокая, хрупкая шатенка с большими карими глазами. Придерживая халат, Софья Алексеевна несколько секунд с насмешливым сожалением смотрела на хаос и разгром, учиненные в комнате.
Все так же громко и оживленно разговаривали мужчины, все так же визжали дети, скача верхом на поверженном клыкастом чудище.
— Мишенька, — наконец произнесла она, — дружечка мой, а ты все же глянь, чем ты свою пушку протираешь.
— Сонечка, Софьюшка! — радостно приветствовал ее муж. — Правда, добыча, а? Постой, что ты говоришь? — До него дошли ее слова, и он отставил оружие, принялся разворачивать черную, замасленную тряпку. — Боже ж ты мой!.. — И чем растерянней становилось его лицо, тем веселей искрились глаза Софьи Алексеевны.
