Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.
На другое утро, когда я еще лежал в постели, он вошел в мою комнату и, не вспоминая о своем вчерашнем поведении, спросил, намерен ли я сдержать слово и отправиться с ним к графу. Я ответил — да, если он назовет час отъезда. Он проговорил — поедем, как только дождемся известий от остальных, за которыми уже послали; торопя меня встать, он стал мерить комнату широкими шагами и в напряженных раздумьях обошел ее всю пять или шесть раз. Наконец он нарушил молчание и рассказал, что его тревожит: он-де побаивается этой затеи, потому что графу д’Аркуру не найти более подходящего повода для конфискации его земель. Эти слова доказали мне, что такие люди навсегда сохраняют следы своего происхождения, несмотря на полученные дворянские грамоты, — и я уже готов был без колебаний выставить этого труса вон, как вдруг вошли вчерашние офицеры. Я передал им сказанное Депланшем. Они лишь пожали плечами, но, будучи людьми чести, стали убеждать его, что лучше погибнуть, чем выносить такие унижения, как он; да ведь и поедут-то они не оскорблять графа д’Аркура, а охотиться на его землях по соседству, чтобы показать, что не боятся его.
Подбадривая Депланша, они усадили его завтракать, но с условием, что он выпьет не больше двух бутылок вина; это возымело желаемый результат — мы оседлали коней и поскакали в Нормандию. Хотя, казалось бы, он должен был стремиться поскорее оказаться на месте, мы не смогли помешать ему на целый день задержаться в Манте: отыскав там хорошее вино, он купил и забрал с собой сотню бутылок. Стремясь скрыть нашу поездку от графа д’Аркура и не выдать численности отряда, мы решили приехать под покровом ночи и наутро уже охотились в его землях, находившихся по соседству с Рюффле. Его немедля предупредили, но он решил, что это всего-навсего Депланш со своими слугами, и устроил засаду на дороге. Когда мы скакали вдоль длинной изгороди, нас встретили двумя ружейными выстрелами — одна из пуль раздробила луку моего седла. Поднявшись на стременах, я тотчас развернул коня и ринулся на того, кто сидел в засаде, пока он снова не начал стрелять. Пожелай я прикончить его — мне бы ничего не стоило это сделать, но, не стремясь к такой ничтожной победе, я удовлетворился тем, что избил негодяя прикладом ружья. Он узнал меня, назвал по имени и стал умолять о пощаде ради той дружбы, которую я водил с его господином, — но я не торопился его прощать.
— Именно твой хозяин виноват в том, что с тобой случилось. Впрочем, я тебя отпущу, если ты пообещаешь рассказать ему обо всем.
Он не посмел возразить и, чтобы не встречаться с Депланшем и его офицерами, которые бросились вдогонку за остальными, поплелся в замок графа д’Аркура избитым и помятым — с первого взгляда было ясно, что с ним обошлись сурово. Депланш и его друзья выразили недовольство тем, что я отпустил того человека, так как считали, что он обязан предстать перед судом, — но я, думая лишь о личной мести, злорадно потирал руки. Действительно, граф д’Аркур пришел в бешенство от нанесенной ему обиды и, не подозревая о том, что сам предоставляет мне отличный предлог для оскорбления, собрал друзей и решил напасть на никак не защищенный господский дом в Рюффле. Эти намерения не остались для нас тайной; предупрежденные обо всем, мы отступили, предложив свои услуги графу де Креки-Берньолю, который враждовал с графом д’Аркуром, а с маркизом де Сурдеаком не только судился, но и вел войну по всей форме: они выступали друг против друга, имея каждый на своей стороне по пятнадцать-шестнадцать сотен человек, словно в настоящем сражении. Впрочем, это ополчение сильно уступало регулярным войскам: однажды, когда граф де Креки-Берньоль атаковал, маркизу де Сурдеаку хватило одного лишь выстрела фальконета{184} из замка Нёбур{185}, чтобы импровизированные эскадроны обратились в бегство; иные потом оправдывались тем, что лошадь якобы испугалась и понесла, а поскольку позор был общим, остальные делали вид, что верят этому. Развязав, таким образом, войну против маркиза де Сурдеака, я не преминул перенести военные действия и во владения графа д’Аркура, отправившись туда охотиться на куропаток, и подстрелил двух или трех{186}. Его привратник явился, чтобы просить меня уехать, и объявил: его господин-де уже возвратился в Париж; я знал, что это ложь: следующей ночью кто-то порубил деревья у ворот дома в Рюффле.
Я счел, что выказал достаточно мстительности; кроме того, Депланшу пора было возвращаться на службу, и мне пришлось сопровождать его в Париж, поскольку он опасался ехать один. По прибытии я явился ко двору, и господин кардинал спросил, где я пропадал, — это убедило меня, что он уже знал о недавних событиях. Тем не менее я не решился рассказать ему правду, страшась выговора, а возможно, и худших последствий. Каково же было мое удивление, когда, вместо того чтобы впасть в ярость, как я ожидал, он похвалил меня и сказал, что стал ценить меня еще больше; что я могу не только не опасаться преследований, но и рассчитывать на его заступничество: Фольвиль-ле-Санс, нормандский дворянин на его службе, рассказал ему, в чем было дело. Я поблагодарил его за доброту, спросив, кстати, на какую службу он хочет меня определить. Пока я сидел в тюрьме, он отдал мою роту другому, а я превратился, если можно так сказать, в слугу по найму. Он сказал так: мне не о чем сожалеть, а нужно всего-навсего находиться рядом с ним. Он ежегодно выезжал в приграничные области, сопровождая Короля, который не только вырос и возмужал, но и успел проявить те качества, которыми мы восхищаемся ныне. В самом деле, уже тогда он любил все, что относилось к военному делу, и даже когда ему советовали поменьше скакать верхом под дождем и палящим солнцем, он обычно покидал седло лишь на исходе дня.
Поскольку я проводил куда больше времени при дворе, нежели на полях сражений, и понимал, что одна лишь тяга к военному ремеслу отнюдь не гарантирует успешной карьеры, как у тех, кто избрал его в молодости, то не был расстроен должностью, предоставленной мне господином кардиналом. Я старательно выполнял любые его поручения, хотя, скажу честно, ничего не забыл. Между тем находилось немало людей, стремившихся убедить меня, что я сделал плохой выбор, — и среди них д’Артаньян и Безмо, оба сожалевшие, что всю жизнь посвятили службе Его Преосвященству, так ничего больше и не достигнув{187}. Действительно, они выглядели весьма жалко и вызывали сочувствие, так как порой не знали даже, где раздобыть несколько су на обед. Подобное положение заставляло их подумывать об отставке, но поскольку они были родом из гасконского захолустья, а вернуться туда у них не было средств, они пытались брать в долг; если бы их ссудили хотя бы десятью пистолями, один впоследствии не погиб бы в чине командира первой роты королевских мушкетеров, а другой не имел бы сегодня свыше трех миллионов состояния. Как бы то ни было, всё, что они говорили, ничуть не огорчало меня — я последовал за Его Преосвященством на границу, куда он, в свою очередь, сопровождал Короля. Граф д’Аркур тоже находился там и враждебно поглядывал на меня; я передал ему через одного из своих друзей, что, если он чем-то недоволен, пусть только скажет; он ответил: я-де не ведаю, кому бросаю вызов, но настанет день, когда мне придется понять это. Я посмеялся над его бравадой, как и все остальные: ведь, даже будучи титулованным аристократом, он был не вправе уклоняться от поединка, и многие другие, равные ему по происхождению, и даже члены его семейства никогда не считали зазорным скрестить шпагу с дворянином. Вместе с тем, друзья дали мне совет остерегаться, которым я пренебрег, полагая, что граф не способен на подлость, — но те, кому я высказал эту мысль, возразили: человек, пытавшийся погубить меня в тюрьме, несомненно, захочет сделать это и после моего выхода на свободу. Однако и я не напрасно был в нем уверен: если он и пытался отомстить мне, то, по крайней мере, не такими низкими способами, какими меня пугали. Я и в самом деле не замечал никаких тайных козней, и даже если счел следствием таковых одно происшествие, случившееся со мной несколькими днями позже, все-таки справедливости ради скажу, что у меня было время обнажить шпагу, и хотя со мной поступили скверно, но все же это была скорее случайность, нежели подготовленное покушение.
При дворе находился нормандский дворянин по имени Бреоте — храбрец, красавец, но исполненный такого самомнения, что оно затмевало все его положительные качества: эту черту он унаследовал от своего близкого родственника маркиза де Бреоте, тоже изрядного фанфарона, похвалявшегося тем, что одного за другим якобы поразил в бою двадцать пять испанцев. Гробендонк, губернатор Буа-ле-Дюка, вдоволь посмеялся над этим рассказом и предложил маркизу хоть немного подтвердить сказанное на деле{188}: пусть возьмет с собой двадцать четыре француза и выйдет с ними против двадцати пяти испанских солдат. Бреоте был ошеломлен, но все же, спросив позволения у своего военачальника, принца Оранского, явился на поединок; он сражался неудачно и погиб вместе с двадцатью двумя своими товарищами — двое оставшихся в живых запросили пощады и были увезены пленниками в Буа-ле-Дюк, где Гробендонк велел казнить их, тем самым запятнав победу, одержанную его людьми. Объясняя свой поступок, он сказал: все, кто участвовал в дуэли, якобы дали клятву биться до последней капли крови, и справедливо, что не сдержавшие слова искупили вину жизнью. Так или иначе, мой Бреоте только и говорил, что об этом поединке, — самым большим удовольствием для него было твердить о нем всему лагерю, дабы продемонстрировать, сколь отважны его родственники; при этом он добавлял: если бы испанцы Гробендонка дрались с ним самим, то легко бы не отделались. Эти досужие россказни, вызывавшие у всех хохот, я слышал от него много раз и был единственным, кто вел себя сдержанно: жизненный опыт не позволял мне смеяться над чужой глупостью. Я полагал, что не даю повода для ссоры, и менее всего ожидал ее, когда он, заявив, что я глумлюсь над ним наравне с остальными, потребовал обнажить шпагу и защищаться. Моя честь не позволяла мне разубеждать его, но, подозревая, что он имеет иные причины схлестнуться со мной, и желая выяснить их, я сказал: если он готов драться только из-за недоверия к своим словам, пусть вложит шпагу в ножны — мне и в голову не приходило то, в чем он меня обвиняет, и тому есть свидетели; пусть не считает, будто я говорю так из-за слабодушия: всякий подтвердит, что в иных обстоятельствах я не раз доказывал свою отвагу. При этом, чтобы не ввязываться в ссору, я держался от него на расстоянии клинка, — но либо пренебрегая моими объяснениями, либо движимый иными причинами, он яростно бросился на меня и ранил в бок. Взбешенный, я даже не почувствовал боли и, желая расквитаться, оказался удачливее: моя шпага пронзила ему бедро. Однако вскоре настал его черед: он проткнул меня насквозь, а когда я ослабел и упал, обезоружил.
