Генрик Сенкевич - На поле славы
— Слушаем, — отозвалось несколько голосов.
— Э, нечего слушать, — весело отвечал ксендз. — Это еще не тост, хотя скоро придет и для него время, ибо я вижу, что многие уже трут себе заблаговременно лбы, а пан Кохановский шепчет что-то и на пальцах считает. Ничего не поделаешь, судари мои! От кого же и ждать нам рифм, как не от Кохановского! А я хотел только сказать, что весьма хвалю этот старопольский обычай ставить приборы для неожиданных гостей.
— Ба! — проговорил пан Понговский. — Когда дом ночью светится, то из темноты всегда кто-нибудь может заехать…
— А может быть, кто-нибудь и едет, — отозвался пан Кохановский.
— Может быт, пан Грот?
— Нет… пан Грот на сейме. Если кто и приедет, то совсем неожиданный.
— Но мы его не услышим, потому что земля размякла.
— А вот собака лает под окном. Вдруг да кто-нибудь явится.
— С этой стороны никто не может явиться, так как эти окна в сад.
— И то правда, да и собака не лает, а воет.
Так и было на самом деле. Собака тявкнула раз, и другой, и третий, а потом лай ее превратился в глухой мрачный вой.
Пан Понговский невольно вздрогнул, припомнив, как много-много лет тому назад, в другом месте, на его дворе, лежавшем на расстоянии мили от поморянского замка, на Руси, точно так же завыли собаки перед внезапным нашествием татар.
А панне Сенинской пришло в голову, что ей уже некого ждать и кто бы ни приехал теперь из мрака на освещенный двор, он приедет слишком поздно.
Между тем и другие почувствовали себя как-то странно, тем более что к первой собаке присоединилась другая, и под окном раздалось двойное завывание.
Все невольно начали прислушиваться в тягостном молчании, которое прервал, наконец, Мартьян Кржепецкий.
— Что нам за дело до того гостя, на которого псы воют, — проговорил он.
— Вина! — воскликнул пан Понговский.
Но бокалы у всех были полны, и не нужно было наливать. Старый Кржепецкий, отец Мартьяна, тяжело поднялся с кресла, желая, по-видимому, произнести речь. Все обратили на него глаза, а старики прижали ладони к ушам, чтобы лучше слышать, что он скажет, а он только долго шевелил губами, причем подбородок его почти достигал носа, так как у старика совсем не было зубов.
Между тем с другой стороны двора, несмотря на оттепель и размокшую землю, послышался глухой топот и продолжался довольно долго, точно кто-то два раза объезжал вокруг дома. Старый Кржепецкий, поднявший уже, было, бокал, поставил его опять на стол и воззрился на дверь.
А за ним начали смотреть и другие.
— Посмотри, кто приехал! — сказал слуге пан Понговский.
Тот побежал и сейчас же вернулся.
— Никого нет, — отвечал он.
— Странно, — отозвался прелат Творковский, — было ясно слышно.
— Мы все слышали, — вставил один из близнецов Сульгостовских.
— И псы перестали выть, — добавил другой.
В этот момент дверь в сени, очевидно, плохо прикрытая слугой, сама собой распахнулась и в комнату ворвался такой сильный ветер, что сразу погасил много свечей.
— Что такое? Закрывайте двери! Свечи гаснут! — отозвалось несколько голосов.
Но вместе с ветром в комнату влетел и страх. Пани Винницкая, женщина боязливая и суеверная, начала креститься, громко приговаривая:
— Во имя Отца и Сына, и Духа…
— Тише, господа! — проговорил пан Понговский.
Потом, повернувшись к Ануле, он поцеловал ей руку.
— Никакая погасшая свеча не нарушит моей радости, — сказал он, — и дай Бог, чтобы и до конца жизни я был так же счастлив, как в эту минуту, правда, Ануля?
А она тоже склонилась к его руке.
— Правда, опекун, — отвечала она.
— Аминь, — докончил прелат. И, поднявшись, проговорил:
— Милостивые государи! В виду того, что неожиданные звуки смешали мысли пана Кржепецкого, я позволю себе первому высказать те чувства, которыми преисполнены наши сердца по отношению к новобрачным. Итак, прежде чем мы воскликнем: «О, Hymen, о, Hymenaios!», прежде чем, по римскому обычаю, мы начнем призывать прекрасного юношу Фалеса, — дай Бог, чтобы это случилось как можно скорее, — провозгласим этот первый тост за их благополучие и за их будущее счастье.
— Vivant! Vivant! — загремели многочисленные голоса.
Снова грянул радомский оркестр, а за окнами возницы начали щелкать в темноте бичами. По всему дому разнеслись крики челяди, а в комнате, среди неумолкаемых криков, не переставая раздавалось:
— Vivant, vivant!
Долго продолжались крики, топанье ног, звуки музыки и щелкание бичей, пока, наконец, пан Понговский не прекратил их. Встав со своего места, он поднял бокал и громко произнес:
— Милостивые и любезные сердцу моему государи, гости мои и родственники!.. Прежде чем я выскажу вам свою благодарность некрасноречивыми словами своими, бью вам челом за ваше братское и соседское благорасположение ко мне, которое вы проявили, собравшись в таком большом количестве под моим убогим кровом…
Но слова «под моим убогим кровом» он произнес каким-то странным, тихим и как бы смиренным голосом, после чего сел и склонил голову так низко, что лбом почти прислонился к столу. Гости удивились, что этот обычно столь гордый и холодный человек заговорил вдруг с такой сердечностью.
Однако они подумали, что большое счастье смягчает даже и самые твердые сердца и, ожидая, что он скажет дальше, смотрели на его седую голову, все еще опиравшуюся о край стола.
— Тише! Мы слушаем! — отозвались отдельные голоса.
И действительно, воцарилась глубокая тишина.
Но пан Понговский даже не шевельнулся.
— Что с вами? Что случилось!.. Господи!..
— Говорите, ваша милость! — воскликнул прелат.
Но пан Понговский ответил только страшным хрипением, причем шея и плечи его начали внезапно передергиваться.
Панна Сенинская вскочила со своего места бледная как мел и закричала испуганным голосом:
— Опекун! Опекун!..
За столом поднялся шум и замешательство. Раздались восклицания, вопросы. Понговского окружили тесным кольцом; прелат схватил его за плечи и перегнул к спинке стула. Одни начали обливать его водой, другие кричали, что его надо перенести на постель и как можно скорее пустить ему кровь. Некоторые из женщин становились на колени, другие, точно безумные, бегали по комнате, пронзительно крича и причитая, а пан Понговский сидел с откинутой назад головой, с надувшимися, как канаты, жилами на лбу, с закрытыми глазами и хрипел все сильнее…
Действительно, нежданный гость пришел из мрака и вошел в его дом, страшный, неумолимый.
XIV
По приказанию прелата челядь подняла больного и перенесла его на другой конец дома в «канцелярию», служившую в то же время Понговскому спальней. Между тем послали в деревню за кузнецом, который умел пускать кровь и пускал ее с одинаковым успехом, как людям, так и животным. Оказалось, что кузнец находился тут же, перед домом, в толпе людей, собравшихся на угощение, но, к несчастью, он был совершенно пьян. Пани Винницкая вспомнила, что ксендз Войновский славится по всему округу, как прекрасный доктор, и поспешила отправить и за ним колымагу, приказав гнать лошадей, что есть духу, хотя было совершенно очевидно, что все это напрасно и что для больного уже нет спасения.
Так оно и было на самом деле.
Кроме панны Сенинской, пани Винницкой, двух панов Кржепецких и пана Забежовского, который немного знал медицину, ксендз Творковский никого не впустил в «канцелярию», чтобы излишний шум не тревожил больного. Но все гости, как женщины, так и мужчины, собрались в соседней большой, где были приготовлены постели для мужчин, и стояли там, точно стадо испуганных овец, преисполненные беспокойства, опасения и любопытства и, поглядывая на двери, ожидали известий, а некоторые потихоньку обменивались замечаниями по поводу ужасного происшествия и различных примет, которые предвещали несчастье.
— Вы заметили, как трепетали свечи и лучи их были какие-то красные? Это уж, видно, смерть их заслоняла, — шепотом проговорил один из Сульгостовских.
— Она была среди нас, а мы об этом не знали.
— Собаки на нее выли.
— А тот топот! Может быть, это она и приехала.
— Видно, сам Бог не хотел допустить этого брака, обидного для всей фамилии.
Дальнейший шепот был прерван появлением пани Винницкой и Мартьяна Кржепецкого. Она быстро пробежала через комнату, торопясь за реликвиями, охраняющими от вторжения злых духов, а его сейчас же окружили кольцом.
— Ну, что там? Как он себя чувствует?
А Мартьян пожал плечами, подняв их так, что голова очутилась совсем на груди, и ответил:
— Еще хрипит.
— Нет спасения?
— Нет.
В этот момент сквозь приоткрытую дверь ясно донеслись торжественные слова прелата Творковского:
— Ego te absolvo a peccatis tuis et ab omnibus censuris, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.
