Дмитрий Колосов - Император вынимает меч
И в чем же причина величия войн на заре человечества? В том, что человек кровожаден? Наверно. Мир не ведал столь бессмысленного истребителя до появления человека, этого кичащегося интеллектом хорька, убивающего ради забавы. До человека убивали лишь во имя нужды. Но человек, обретя силу, начал уничтожать многажды, нежели требовалось. Загонные охоты вылились в бессмысленное уничтожение мириадов животных: человек мог использовать лишь малую часть добычи, а то не использовал ее вовсе, расстреливая бизонов из окон экспресса во имя самой сладости уничтожения.
Война? Она была слаще охоты, ибо дарило кроме самой кровавой забавы еще более сладкое чувство, великое чувство вышнего превосходства, именуемое властью.
Человек растлил себя, отказавшись от гармонии в мире во имя власти богов. Отказ от мира (world) оказался и отказом от мира (peace), толкнувшим человечество на всеобщую тропу войны. Признав себя тварью пред богом, человек возжелал компенсировать утраченное чувство величия властью, объявив себя богом над тварью, коей было провозглашено все, отличное от человека, семьи, рода, племени и государства. При этом степень пристрастия далеко не всегда следовала логике предложенной выше цепи, исключая единственно себя — сам родной всегда считал себя исключением, несознаваемым тварью, исключая разве что тех исключений, что вдруг записывали в твари и себя.
Такие кончали самоубийством.
Прочие становились убийцами, объявляя войну, ту самую парадоксальную и столь же естественную войну всех против всех. История человечества есть история войн — мысль, надеюсь, не претендующая на самобытность. Египет, Вавилония, Хеттия — владык менее, нежели войн. Ассирия — сплошная война в самом омерзительном ее выражении, с оскалом, что не предвидится в апокалиптическом кошмаре даже сумасшедшему Гойе. Персия — как ни странно, островок относительного мира, сотрясаемый внутренними междоусобицами, сокрушенный мечом Эллады.
Эллинов принято считать проводниками высочайшей культуры. Меж тем этот народ неспособен был ужиться в мире не только с дальними соседями, но и самыми ближними — самыми что ни на есть родственными, обретающимися за соседней горой. Никто не воевал столь страстно, с упоением, как эллины. Никто не уничтожал с таким упоением, лишенным всякого смысла. Никто не умел столь грамотно облечь уничтожение флером дешевого морализаторства.
Рим чурался софистской морали, и потому без труда опрокинул Элладу со всею ее легендарною доблестью, становившейся прошлым еще в настоящем теченье времен. Рим воевал всегда — со времен Энея и Ромула до времен Стилихона и Ромула Августула. Рим воевал везде. Рим жил единственно разве войной — в том нехитрая философия Рима. Рим сеял рознь во вне и внутри — град вечной розни. Рим удивительно умел обратить рознь во благо себе — в этом секрет его двенадцативекового могущества.
Рим окончательно отождествил войну и жизнь.
Рим окончательно отождествил войну и политику.
Рим окончательно отождествил войну и мир, когда мир считался лишь прологом к новой войне.
Рожденный в войне, вскормленный волчицей, славящий Марса.
Рим окончательно утвердил тезис о естественности войны для человека, провозгласив bellum omnium contra omnes.
Ему недостало лишь мужества уйти в войне, ибо мужество иссякло в осознании собственного могущества и мнимой ничтожности врагов.
Странная, ничтожная смерть величайшего из городов!
Странное время Древность, неразличимое от прочих времен…
Здесь уже давно, со времен Фиброна забыли про звон оружия. Карфаген не претендовал на отделенный от него пустынею город, а более желающих поспорить с Египтом не нашлось. Птолемей Эвергет бескровно завладел городом и окрестными землями, но власть Египта не была обременяющей. Египетские цари не вмешивались вдела Кирены, а все притязания их ограничивались небольшим налогом да вербовкой наемников, которая по обыкновению проваливалась, так как граждане Кирены предпочитали войне земледелие и торговлю. В спокойствии и мире город невиданно процветал, поощряя науки и искусства. Киренцы заслуженно гордились прекрасными храмами и общественными сооружениями, а также людьми, сделавшими Кирену известной всему миру — Аристиппом, Каллимахом и Эратосфеном. Они тоже когда-то жили здесь, вдыхали сладкий морской воздух, ступали по вымощенным диким камнем проспектам и улицам.
Дом Эпикома был недалеко, но процессия двигалось неторопливо, старательно демонстрируя зевакам всю торжественность происходящего. Впереди один из друзей жениха нес факел, еще один раздавал прохожим сласти, гости пели священный гимн. Филомела ехала на колеснице, запряженной парой ослепительно белых коней. Она постепенно совладала с волнением. В глазах девушки посветлело, дышать сделалось легче, болезненный спазм отпустил. Невинная торжественность природы захватила девушку. Она успокоилась, подумав, что в качестве жены Эпикома ей будет житься даже лучше, чем прежде.
Вот и ворота ее нового дома. Эпиком постарался, готовившись к свадьбе. Он покрыл дом новенькой черепицей, выкрасил стены, повесил над входом букеты цветов. У дома встречала мать жениха — старуха, чье лицо, обилием морщин и смуглотой напоминало перезрелое яблоко. Поклонившись гостям, она тут же исчезла на женской половине. Филомела сошла с колесницы и в тот же миг вдруг ощутила, что ноги ее отрываются от земли и она взмывает в воздух. Испугавшись, девушка думала закричать, но тут поняла, что это Эпиком подхватил ее, чтобы по обычаю предков внести жену в дом, не дав ей ступить на порог.
Очаг в ее новом жилище был разожжен заранее, хотя Филомела заметила это не сразу: ее внимание отвлек забавный мальчуган, восседавший на тележке, запряженной козлом. Это был младший брат Эпикома, родившийся незадолго до смерти отца. Увлеченный невиданным зрелищем, он забыл о наказах, что давали мать и брат, неосторожно явился гостям в своем игрушечном экипаже — и теперь он испуганно хлопал глазенками, видно, соображая, накажут ли его тут же или ж с наказанием повременят.
При виде забавного ребенка на сердце Филомелы сделалось вовсе легко. Ей показалось, что она знала все это давно: и Эпикома, и его младшего брата и даже высушенную временем старуху-мать. Все они показались Филомеле столь родными, что она даже удивилась, как могла так долго жить в доме Ктесонида, называвшегося ее отцом. Девушка счастливо рассмеялась, вызвав улыбки на лицах присутствующих. Всем стало легко, напряжение, нередко присутствующее на свадьбах, растаяло.
Гости запели гимн, Эпиком обнял невесту и повел ее к очагу. Перед стоящим над очагом, в пробитой в стене нише домашним демоном затеплили светильник, в какой бросили кусочки благовонной смолы. Приняв из рук неслышно появившейся матери фиал с водой, жених окропил Филомелу и шепнул, чтобы она протянула руки к огню. Потом он принялся читать молитву, благодаря богов за свершившийся брак. Филомела вторила мужу, стараясь в точности повторять слова, которых не знала. Слуга принес пирог и фрукты: огромной величины яблоки, груши и сливы, по краю блюда лежали виноградные гроздья. Другой слуга стал обносить гостей киликами с вином. Каждый из гостей плескал несколько капель на пол, принося жертву богам, затем осушал чашу до дна и произносил здравицу в честь новобрачных.
Выпил и отец, Ктесонид, на глазах которого предательски поблескивали слезинки. Ухарски разбив об пол килик, Ктесонид извлек из серебряного футляра, который принес с собой, лист папируса с брачным контрактом. Слуга подал стило, и Ктесонид первым вывел свою подпись. Затем контракт подписали Эпиком и двое свидетелей. Теперь брак был скреплен и богами, и законом.
Гости начали расходиться. Последним, постоянно оглядываясь, ушел Ктесонид. Когда двери за ним затворились. Эпиком нежно обнял жену и повлек ее в опочивальню. После ласк он уснул, а Филомела никак не могла отдаться в объятья Морфея. Ощущая бедром толстый мягкий живот мужа, она размышляла над переворотом, произошедшим в ее жизни.
Филомела не знала, счастлива она или нет, но, наверно, все же она была счастлива…
5.8
Когда-то, давным-давно, здесь был гигантский город. Просторные прямые улицы, гигантские дворцы, ползущие лестницами вверх зиккураты, цветущие парки-сады. Когда-то этот город восхищал и ужасал современников, ибо был возведен великим и ужасным царем, покорившим полмира, а вторую половину его предавшим полному запустению. Но царь умер, а следом умер и город, ибо люди не могли жить в этой обители злобной воли и страха. Они уходили сначала поодиночке, потом стали бежать целыми толпами, возвращаясь в городки и села, откуда были насильно выселены в столицу грозного повелителя. Прошли года, и некогда цветущий город превратился в обитель мертвого камня, хищно посвистывающего по пустынным улицам ветра, да призраков, смертельно опасных для неосторожно забредшего в эти края путника. Потому-то люди никогда не заходили сюда — в город, чье имя, давно канувшее в Лету, помнили лишь ветер да солнце.
