Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
Гетман Конецпольский лежал в своих Бродах еще не похороненный, а уж нас, как только мы прибыли в Варшаву и еще не успели как следует устроиться в Уяздове, неподалеку от королевского дворца, тотчас же вызвали к Владиславу. Вызвали ночью, потаенно, лишь только мы прибыли в столицу, и не в зал для аудиенций, а в приватные покои короля, скупо освещенные лишь несколькими свечами, почти без обстановки, неуютные и пустынные. В покое, куда нас препроводили, застали мы нескольких панов сенаторов, однако без канцлера коронного Оссолинского, все здоровались, будто равные, будто панове-братья, сразу же воцарилась непринужденность и, можно сказать, даже растроганность, возникающая от грубоватой мужской откровенности, в особенности когда собирается столько людей власти незаурядной да еще и вокруг пахнет властью высочайшей.
У короля был приступ подагры, потому его внесли в кресле, руку для целования давал он утомленно и неохотно, но взгляд его загорелся, как только Владислав начал речь о том, ради чего все мы были собраны.
Не поручал этой речи никому из приближенных, говорил сам, проявляя достойную удивления осведомленность в делах казацких, так что панове Барабаш и Караимович недоуменно посматривали друг на друга, сказал, что ему известно о продолжительной войне на море (тут Барабаш даже выпятил вперед свой тучный живот, будто хотел возразить королю, но не смел и посему только засопел обиженно), но он теперь видит, что людей тех, которые действовали вопреки предписаниям сейма, и может, королевским, не следует ни карать, ни осуждать, потому что и все королевство вынуждено будет пойти войной на султана, чтобы упредить нападение с его стороны. В этой предстоящей войне большую помощь коронному войску должны оказать казаки. Казаки, которые ближе всех соприкасаются с турецкой силой, должны первыми чувствовать сию угрозу и первыми же и выйти на море, но уже не тихо и скрытно, без разрешения и в незначительном числе, как бывало до сих пор, а силой великой, направленной. В великой войне на море ждет их не только добыча и слава, но и милости для казачества и для всего русского народа возвращены будут. Выражаясь формалитер по-русски: при помощи сабель ваши вольности взыщите.
Затем король спросил у меня, сколько надо для начала снарядить челнов и какое обеспечение необходимо на каждый челн. Снова удивлены были мои старшины, что спрашивает не у них, а у низшего, но при короле надлежало молчать, потому Барабаш и Караимович только переступали с ноги на ногу да по-воловьи вздыхали, а я спокойно ответил, что для войны великой, как ее задумал его королевское величество, необходимо хоть и сто челнов, для строительства и обеспечения которых нужно по сто талеров на каждый.
Король заметил, что сто, наверное, многовато, к тому же слишком дорого, да и силы казацкой ныне недостаточно, ведь целый полк запорожский еще воюет во Франции. Потому достаточно будет 60 челнов, на которые панам старшим будет выделено из королевской казны шесть тысяч талеров, или же 18 тысяч злотых.
Приготовления были сделаны в такой мере, что деньги сразу же отсчитали, речь шла лишь о том, кто из нас должен их принять, король вроде бы повел плечом в мою сторону, наверное не имея сомнения, что все полномочия следует теперь взять мне, но вперед выдвинул свою толстую тушу пан Барабаш, и никто не стал возражать, ведь он был здесь самым старшим по своему положению.
После этого король повел свою речь далее. Сказал, что кроме разрешения идти войной на море, милостиво дает казакам привилеи увеличить свое войско вдвое, то есть до 12 тысяч, избирать гетмана и старшин, обо всем этом записано в королевских письмах, которые сейчас выдадут панам старшим, однако он просит до поры до времени не оглашать этих писем, а лишь когда наступит удобный момент; кроме того, он просил принять во внимание, что письма эти опечатаны королевской мирной печатью, потому что большая коронная печать и печать Великого княжества Литовского могут быть приложены к универсалам лишь после того, как война будет утверждена сенатом и сеймом, а он, король, не может ждать так долго.
Грамоты королевские очутились в загребущих руках Барабаша так же, как и талеры, и я уже знал, что там они останутся на очень долгое время, если и не навеки. Из всей королевской речи за живое задело пана есаула генерального и полковника бывшего разве лишь напоминание о гетманстве, и уши Барабаша мгновенно навострились от этой вести, но Владислав сказал лишь о возвращении привилея казацкого, о самом же избрании гетмана умолчал, и номинацию, судя по всему, оставил за собой до какого-то известного лишь ему времени.
С почтением и поклоном брал из рук королевских привилеи Барабаш, но я слишком хорошо знал своего кума, чтобы не вычитать из его широкой спины молчаливый упрямый крик: "Если не я, значит, никто!"
Так и получалось, что вся эта высоко скроенная королевская акция сводилась на нет, ибо не умел ни сам Владислав, ни его ближайшие радцы твердо определить, кто из казацких старшин имеет первенство во всем, не распознали еще тогда в простом сотнике Хмельницком того, кем он должен был стать вскоре; они еще колебались, перебирали, не верили, хотя, может, и предчувствовали, недаром же меня в третий раз вызывали в столицу.
На отпуск нам велено было, не мозоля никому слишком глаз, подождать в Варшаве, пока приедет гетман польный Николай Потоцкий, который должен был тем временем заменить умершего Конецпольского, и дело казацкой войны на море будет согласовано и с ним, как с нашим высоким правителем.
В конце месяца хоронили в Бродах Конецпольского. Похороны были пышные (обошлись в сто тысяч злотых), на оказались кровавыми из-за печального приключения. По обычаю в костел, где стоял гроб с телом покойника, въехал рыцарь на коне и должен был сломать свое обличье, поставленное там. Неожиданно конь испугался и понес, многих ранил копытами уже в костеле, затем вырвался в город, топтал людей, едва поймали его. Может, это кровавый и дикий нрав гетмана коронного переселился в коня и неистовствовал напоследок?
Как всегда, смерть вельможи открывала множество вакансий, и король без промедления разделил их, чтобы склонить на свою сторону побольше сердец. Каштелянию краковскую отдал воеводе русскому Якубу Собесскому, а воеводство перешло князю Вишневецкому, который уже давно добивался этой королевской ласки, ссылаясь на то, что воеводой русским был еще его отец. Розданы были и отдельные города. Так Буск достался подчашему коронному Николаю Остророгу, Плоскирев - конюшему коронному Александру Любомирскому, воеводе познанскому Кшиштофу Опалинскому досталось староство Ковельское. Само же гетманство коронное тем временем не было отдано никому и должно было надолго остаться в неприкосновении, в делиберации, потому что большую булаву король хотел отдать лишь своему союзнику в надуманной войне.
Союзников же, как выяснилось, у Владислава в королевстве не было вовсе. Канцлер великий Литовский Альбрихт Радзивилл заявил, что скорее даст отрубить себе руку, чем позволит приложить к королевским универсалам о войне печать Великого княжества Литовского. Вновь назначенный каштелян краковский Собесский и маршалок литовский Януш Радзивилл на аудиенции у короля только то и делали, что отговаривали Владислава от намерения начать войну. Воевода черниговский Марцин Калиновский признал перед королем, что готов служить ему до потери всех своих богатств и до последней капли крови, но, если король захочет перейти границу, ляжет перед ним валом и не даст этого сделать.
Маршалок коронный Лукаш Опалинский сказал, что он уже стар и умрет как лебедь, лишь бы он смог сказать королю правду, какую подсказывает ему совесть. И когда король заявил, что не может вольному народу воспретить воевать, то он, Опалинский, хотел бы напомнить, что вольный народ может воспретить это королю. Владислав прогнал его прочь, не желая слушать.
Подканцлер коронный, бискуп холмский Анджей Лещинский допытывался у маршалков двора, почему до сих пор сидят при королевском столе послы французский и венецианский, не полагается, чтобы в Польше посторонние люди присутствовали, да еще и подстрекали к неблаговидной войне.
Даже королева взбунтовалась, хотя поначалу и согласилась с королевскими уговорами. Двести тысяч дукатов, которые Владислав взял взаймы у королевы, уже были истрачены, и немецкие наемники целыми гуртами прибывали в Польшу, ограбляя и оскверняя местности, где проходили, но этих денег было недостаточно. Владислав обратился к королеве за новым займом, однако она покорно заявила, что даже жемчуга снимет со своей шеи, которые считались в Европе едва ли не самыми драгоценными, когда нужно будет послужить королю, но для Венецианской республики на даст ни единого шеляга, разве лишь под реальный залог.
В июне король наконец позвал к себе гетмана польного Николая Потоцкого и новонареченного воеводу русского Вишневецкого, надеясь иметь их своими сторонниками, потому что первый зарился на великую булаву и готов был, следовательно, не оказывать сопротивления королю ни в чем, а второй должен был проявить надлежащую благодарность за воеводство, важнейшее в короне.
