Тимоти Финдли - Пилигрим
Огонь в камине догорел и погас. Бетта закрыла глаза. Из окон струился легчайший аромат ладана. Несмотря на то что его служки ушли, Бог по-прежнему был там, где-то на площади — со своей миской для сбора пищи, со своим кадилом, которым он тыкал в лица спящим: «Проснитесь! Проснитесь! Обратите внимание!» Хотя церковь его опустела, он был повсюду, и отголоски мессы еще звучали в воздухе. Ибо Я так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы насытить вас. Ядите плоть Его и пейте кровь Его…
Кое-кто из стариков и детей на площади к утру умрет от голода, несмотря на масленицу. Люди умирали каждый день. Бетта так часто видела это за последние несколько лет, что душа у нее очерствела от бессилия. Она снова открыла глаза, чтобы, не дай Бог, в памяти не всплыли лица покойных.
Тысяча хлебных корок, тысяча литров молока или вина, тысяча кадок сыра — ничтожная малость. Сделать ничего невозможно. Во время декабрьских бунтов, когда зернохранилища наконец открыли и опустошили, матери и дети погибали, затаптывая друг друга насмерть. А ливни не прекращались до сих пор — и пронизывающие ветра после ливней. Обезумевшие от страха, пожирающие падаль собаки; обезумевшие от страха, пожирающие падаль люди. Не боялась только Чума. Завтра, в последний день масленицы, состоится очередное сожжение идолов, а потом будет очередной Великий пост и очередная Пасха. Христос опять умрет, и ничего не изменится — разве что к худшему. Леонардо укрылся от чумы в Милане, где часами придумывал маски и костюмы для бала. Здесь, во Флоренции, его внимание сразу привлекли человеческая рука и умирающая собака.
Что ж, решила Бетта, он художник. Что ему остается делать? Жизнь — вот чему посвящено все его существование и творчество. Жизнь со всеми ее капризами и сюрпризами.
— Значит, вы ненавидите женщин. Только из-за матери?
— По-вашему, этого мало?
— Но вы же наверняка знали десятки, сотни других женщин. Сколько вам лет?
— Сорок пять. Если они чего-то стоят.
— Разумеется, стоят. Вам сорок пять лет — и вас уже считают величайшим художником нашего времени!
— Чушь!
— Чушь?
— Конечно! Подумайте сами, сколько нас — Филиппино Липпи, Боттичелли, Перуджо, Микеланджело — и все мы разные. Как можно измерить величие в таком скопище гениев? Это смешно. Я лично с такой оценкой не согласен. По-моему я неудачник.
— Да кто вам поверит? Дож Милана потратил целое состояние на ваши работы! Медичи…
— Это не величие, синьорина. Это слава. А слава — совсем другое дело.
— И… вы никогда не женитесь?
— Женюсь? Я? Нет, конечно. Что за бред вы несете! Будьте же благоразумны!
Элизабетта улыбнулась, зная, что Леонардо по-прежнему стоявший спиной, ее не видит. «Будьте же благоразумны!» Его бравада покорила ее. Признавал он это или нет, но мастер относился к себе с некоторой долей юмора.
— Вас когда-нибудь любила женщина?
— Я не позволяю, чтобы меня любили.
— Ясно. Это запрещено.
— Я бы на вашем месте был поосторожнее, синьорина. Вы затеяли опасный разговор.
— И все же вы были любимы.
— Быть любимым мальчиками и мужчинами — совсем не то, что быть любимым женщиной.
— Вам виднее.
— Мужчины и мальчики — бесстрашные любовники. Женщины — трусливые и меркантильные твари, стервенеющие в погоне за богатством. Все, что угодно, ради побрякушек, колец, цепочек, булавок и туфелек, ради шелков, сребра и злата! Все, что угодно, ради слуг, дворцов, лошадей и власти. Женщины используют свои тела, как Медичи — свои банки. Это не более чем сосуды для накопления богатства. Женщины — ростовщики, выдающие займы, за которые мужчины платят жизнью. И не вздумайте возражать! Я вам запрещаю! Вы одна из них. Вы тоже прибегли к женским уловкам, чтобы добиться власти! Пришли сюда, переодевшись юношей… Вы даже воспользовались его именем — именем погибшего мальчика, чтобы удовлетворить свои амбиции, какими бы они ни были! А теперь оказалось, что вы женщина. Что вам нужно от меня? Чего вы хотите?
— Ничего. Только узнать вас. Только понять.
— Понять? Что понять? Как я совратил вашего брата?
— Возможно.
— Он любил, когда его любили! Любил быть любимым! Вот почему он жил со мной. Но он не отдал мне свое сердце. Я получил только тело. Он никого не любил.
Леонардо заметался по комнате: поднимал книги, ставил их на полки; налил себе вина, пиная по дороге столы и переставляя стулья с места на место. За окнами залаяли собаки. Молодые люди на верхнем этаже начали орать похабные песни, швыряя в стену ботинки. Трижды послышались звуки разбитого стекла и пронзительный смех.
— И вы это терпите?
Леонардо показал на потолок.
— Они приглашают меня! А через полчаса, если я не. приду, они сами спустятся ко мне. Войдут, шатаясь, в одних рубашках и будут умолять меня взять их. Нагнутся и подставят мне голые задницы! В тот день, когда женщина сделает так же, не требуя платы, не заказав вначале десяток шелковых платьев, наступит конец света! Лгуньи, хищницы! Вам нельзя верить. И вы осмелились прийти сюда в его одежде! Это гнусно! Подло! Вы подлая тварь!
Элизабетта зажала руками уши и закрыла глаза, чтобы укрыться от этой вспышки ярости, а потому не заметила, как близко подошел к ней Леонардо. Она не видела, как лицо его залилось краской, как руки потянулись к ней. Она почувствовала только, что ворвавшаяся в окна гроза бросила ее на стол и била головой о столешницу до тех пор, пока все лампы не потухли и она не лишилась чувств.
Бетта то приходила ненадолго в себя, то снова теряла сознание, пока наконец не очнулась, лежа на столе, смутно ощущая, что ее бедра залиты кровью. Она посмотрела на свои раздвинутые колени, боясь даже думать о том, что с ней случилось.
Все внутренности ныли. Казалось, ее избили до синяков, хотя она не могла точно сказать, что именно болело — что-то внутри, за пределами известных ей частей тела. Между ног было влажно, и Бетта не сомневалась, что это кровь, хотя и не осмеливалась глянуть.
Леонардо превратился в тень на потолке. Очевидно, тень отбрасывала лампа, брошенная на пол. Только куда именно?
Бетта с трудом передвинулась к краю стола, чтобы спустить — если только удастся — ноги. Ей почему-то очень важно было почувствовать под ногами пол, встать и удержать равновесие. Но ничего не вышло. Ей пришлось сдвинуть ноги руками. Потом она поползла вперед, отталкиваясь от столешницы, и перемещалась так до тех пор, пока голени, как отрубленные, не упали вниз мертвым грузом отдельно от тела.
Ей наконец удалось сесть; смятое платье водопадом свалилось с груди и дивота, разлившись озером на ногах.
Голубое. С серебряными звездами — хотя и окровавленными как все тело.
Став на пол, Бетта сразу же повернулась и ухватилась за край стола, чтобы не упасть. На столе валялся открытый альбом с изображением ее нагого брата, запачканным кровью. Платье-озеро полетело вниз, задевая бедра, колени, голени, и упало на пол с таким же звуком, с каким Корнелия прыгала с подоконника. Проснуться бы сейчас с Корнелией, прильнувшей к ее шее, чтобы все это оказалось только сном… Ночным кошмаром.
Чем бы это ни было, все уже кончилось.
Леонардо в одной рубашке съежился у гоня. Очевидно, он подбросил дров вкамин, поскольку там снова плясало пламя, и это оно отбрасывало тени на потолок. Он не сказал ни слова — даже не обернулся.
«У меня нет туфель, — хотела сказать ему Бетта. — У меня нет туфель».
Она посмотрела на него, как побитая собака смотрит на оказавшегося рядом человека. Потом повернулась и пошла к шкафу, из которого Леонардо достал платье в звездах. Там были туфли, сапоги и шляпы, плащи, рясы и другая одежда. «Наряды для жертв его пера», — подумала она.
Бетта натянула сапожки, очевидно, принадлежавшие какому-то мальчику. Они доставали ей до икр и были мягкими, как перчатки. Затем она вытащила тяжелый плащ с капюшоном — а может, монашескую рясу — и завернулась в него.
«Сейчас я уйду от тебя, — мысленно сказала она. — Сейчас я уйду. Надеюсь, я больше никогда тебя не увижу».
Она пошла к двери, обернулась и бросила последний взгляд на мужчину, который так грубо и насильно с ней совокупился. Мастер и все его стулья со столами были сейчас на потолке, колышась, как водоросли во время прилива.
Дверь была открыта. Бетта, не помня как, умудрилась открыть ее сама. Потом дверь захлопнулась — и ушла от нее. Как она ушла от него.
На площади Бетта помедлила немного возле мертвой собаки, боясь взглянуть внимательнее, боясь, что там еще видна женская рука… Рукав у женщины из темно-синей хлопчатобумажной ткани. Одна пуговица деревянная. Но руки не было видно, хотя она навеки врезалась ей в память.
Осенив себя крестным знамением, Бетта выпрямилась, повернула на восток и пошла мимо сгорбленных спин и костров, пока от нее не осталось ни следа, ни звука».
