Тимоти Финдли - Пилигрим
Я увидела, как он потрогал пальцами бороду, обдумывая свой ответ, и покачал головой. Потом взял Антонио за руку и повел его прочь. Стайка блестящих юношей потянулась за ними.
— Кто они такие? — шепотом спросила я у Анджело. — Что это за люди? И человек в шляпе — кто он?
Меня трясло.
Анджело не обратил на них внимания и ничего не смог мне ответить.
Но монах, стоявший поблизости, улыбнулся и сказал:
— Быть может, вам никогда больше не доведется увидеть такого человека, юноша. Это был Леонардо — величайший художник нашего времени.
Леонардо.
Да.
Вы. Вы видели меня. Вы пожирали меня глазами.
Он умер, мой Анджело. Погиб от чумы, последовавшей за прошлогодним наводнением.
И когда мой любимый Анджело умер, я поклялась, что займу его место в мире и стану тем, кем он мог бы стать — художником, блестящим наездником, музыкантом — даже солдатом! Мне было все равно кем, лишь бы не возвращаться к роли, которую навязывал мне мой пол. Быть ничем, вечно подчиняться приказам, всегда быть униженной, не иметь права голоса … Невыносимо! Вы, должно быть, уже поняли: то, что я рождена женщиной, — мое проклятие. Я всегда, всегда хотела быть мужчиной.
В спальне я надела одежду брата. Моя кошка Корнелия лежала на кровати и наблюдала, как я преображаюсь из Бетты в Анджело. Я откинула волосы назад и надела одну из его шапочек. Перевязала грудь, влезла в красные лосины — символ бунта — и обулась в сапожки, доходившие мне до икр.
Я потеряла всякий стыд. Чтобы придать себе вид истинного мужчины, я прикрепила к нижнему белью кусок трески. Это было великолепно!
Корнелия все урчала, урчала и урчала. Ночью, когда все остальные спали в своих кроватях, я вышла на улицу и пошла, как мужчина, не скованная весом юбок и способная двигать руками, как захочу.
Именно в этом наряде — я отказываюсь называть его маскировкой! — именно в этом наряде я решила встретиться с вами во второй раз. Но мне нужна была помощь. И я вспомнила, что один из друзей детства Анджело стал вашим… юным другом. Я была все еще слишком наивна и не знала, что мужчины могут любить мужчин. Мне просто никогда об этом не говорили. Итак, я оделась в наряд Анджело и нашла этого юношу — Альфредо Страцци. Я не сказала ему о смерти Анджело, и он принял меня за моего брата. Мне кажется, он действительно поверил. Его не удивило то, что я не хочу идти в вашу мастерскую одна. Теперь я понимаю, что Страцци знал о вас и Анджело, но ничего не сказал. Очевидно, он решил, что мы поссорились и я хочу помириться с вами… Так могло быть, будь я и вправду Анджело. Но я не он.
Честно говоря, я и сама толком не понимаю, почему так стремилась к встрече с вами. Могу только сказать, что так и не сумела забыть ваши голодные глаза — и благоговение, с каким к вам относились остальные. Словно вы были богом».
Юнг уставился на страницу.
Половина второго ночи.
Запела птица. Одна трель, затем другая. Соловей?
Юнг потянулся, протер глаза, поправил очки и вновь склонился над книгой.
«Леонардо стал бесстрастным, как хирург. Холодным и невозмутимым. Он говорил ровным голосом, расспрашивая ее почти как доктор — или же юрист, фиксирующий данные. «Ваше имя. Ваш возраст? Сколько лет было вашему брату Анджело, когда он умер?»
Бетта Герардини.
Восемнадцать, в июне будет девятнадцать.
Восемнадцать.
— Вы обручены?
— Нет. Но претенденты есть.
— Вы девственница?
Это было сказано с презрительной улыбкой, словно девственность — последняя степень падения человека.
— Конечно.
— Конечно? Любопытный ответ в вашем возрасте, учитывая, в какое время мы живем.
— Я не потаскуха.
— Разве я назвал вас потаскухой?
— Мне так показалось.
— Еще более любопытно. Вы не только бросаете слова, как дротики, вы еще и воспринимаете их как оскорбление.
— Ваши отзывы об Анджело — и некоторые ваши рисунки — изображают его как развратника. Но он не был распутным.
— Со мной, слава Богу, был.
— Я не верю вам! Не могу поверить!
— Он был отъявленным лжецом. Пора вам узнать об этом.
— Он никогда не лгал мне.
— Быть может, он не лгал вам, синьорина, однако он несомненно утаивал от вас правду.
— Вы любили его?
Леонардо ничего не ответил. Вновь повернувшись к окну, он продолжил допрос:
— Значит, вас зовут Бетта?
— Да
— Любопытно. Очевидно, у вас эксцентричные родители.
— Так звал меня Анджело.
— Понятно. Бетта…
_ Сокращенное от Элизабетты. Мое полное имя — Екатерина Элизабетта Франческа Герардини. Он звал меня Беттой, а я его — Джело.
— Джело… Очаровательно!
— Ему это шло.
— Джело — да. Но не Анджело. Хотя как-то раз я надел на него крылья…
Леонардо умолк.
Рассматривая художника, Бетта поразилась тому, как молодо он выглядит — широкоплечий, с точеными ногами всадника и атлетическим торсом. Распущенные волосы, казалось, были охвачены огнем. Рубашка намокла от пота. Она прилипла к нему, как прозрачное, испещренное тонкими прожилками крыло бабочки, открывающее взгляду бледность кожи и мускулатуру спины. Руки, безвольно повисшие вдоль тела, словно нащупывали нечто отсутствующее — другую руку, завиток волос, слово… Ладони сжимались, разжимались и снова сжимали пустоту.
Бетта почувствовала невольное желание простить его. Что-то внутри, часть ее существа, вставало на его защиту. Казалось, еле слышный голос пытался пробиться сквозь крики большинства, которое орало: «Позор!» И лишь этот инакомыслящий умолял не осуждать. «Его сердце разбито, — думала она. — Мое тоже, хотя и по иной причине. Возможно, он по-своему любил моего брата. Судя по рисункам, он обожал Анджело так, как это свойственно только любовникам, без всякого страха. Каждая линия и каждый штрих изображают его таким, каким он был. Или же становился в присутствии Леонардо шлюхой… Хотя я никогда бы не подумала… Если это правда, Анджело по крайней мере был великолепной шлюхой, упивавшейся своей властью».
Так она примирилась с тем своим братом, которого не знала. С неизвестным ей Анджело, успевшим за то короткое время, что прошло после их первой встречи, когда Леонардо раздевал ее взглядом, и до своей гибели, стать фаворитом мастера. Во всяком случае, в этом была жизнь. В те праздные, измеряемые лишь биением сердца часы, когда Анджело пробуждался к жизни на странице альбома, или в те пьяные часы, когда он валялся без чувств, его улыбка на рисунках говорила сама за себя: «Я здесь только для тебя — кем бы ты ни был». Не только для Леонардо — для любого, кто наткнется на его образ. В этом смысле рисунки требовали от Леонардо недюжинной храбрости. Каждым росчерком пера или карандаша он отдавал возлюбленного первому встречному, которому придет охота взглянуть.
Она налила себе стакан вина, гадая, не заставит ли этот звук Леонардо обернуться.
В конце концов он заговорил.
— Анджело тоже любил мое вино. «Требьяно», «Мальвазию», «Коли Флорентини». Я как-то сводил его на экскурсию в винный погреб.
— У нас есть свой винный погреб.
— Он не говорил. По-моему, он не хотел, чтобы я знал, кто он такой. Он даже словом не обмолвился, что у него есть сестра-близняшка. Просто упоминал о братьях и сестрах. Заявлял, что его отец — тиран…
— Это правда.
— … и что его мать умерла.
— Она жива.
Леонардо рассмеялся.
— Правда и ложь! Он был просто чудо. У вас дома живет ручной гепард?
— Нет. У меня есть беспородная кошка Корнелия.
— Он говорил, у одной из его сестер есть гепард, названный Поппеей в честь жены Нерона. Это неправда?
— Абсолютное вранье. Корнелии два года, и она одноцветная.
— Без пятен?
— Без пятен.
Леонардо снова рассмеялся и покачал головой.
— Каким же изумительным он был лжецом! Как видно, он не соврал мне только в одном: его отец был тираном.
— Все отцы — тираны.
Леонардо удивленно обернулся.
— Пожалуй, вы правы.
Он опять отвернулся.
— Каждый ребенок должен платить за свою свободу.
— Если бы каждый ребенок был мальчиком, я бы с вами согласилась. Но для девочек и женщин свободы нет. Есть лишь смена тиранов.
— Вы ненавидите мужчин?
— Да.
— А я ненавижу женщин. Моя мать работала в трактире. Она бросила меня, когда мне исполнилось десять лет, отец повел меня повидаться с ней. Она попросила у отца денег, а на меня даже не взглянула.
Он внезапно начал открывать окна, одно за другим. Три окна. Четыре. Пять.
Бетта села в кресло с прохладным кожаным сиденьем. Грудь у нее зудела. Соски, раздраженные наклеенными звездами, ерзавшими при каждом движении, были охвачены жаром. Ей хотелось коснуться их, окунув пальцы во что-нибудь холодное, или же протереть носовым платком, смоченным в горной воде.
