Владислав Бахревский - Василий Шуйский
Радостью пылали глаза грозных воинов. Жаждали сражения и победы.
Все двенадцать тысяч пехотинцев, со знаменами, под бой барабанов, кинулись разом в проломы, в разбитые башни.
Многолюдье врага, яростный напор ищущих наживы и славы были страшны. По иноземному полчищу стреляли из пушек, из ручниц, ссаживали скорых рогатинами. И был среди бойцов сам князь Иван Петрович Шуйский. И, устрашившись потерять в рукопашной схватке многих отважных ратников, приказал отступать за деревянную недостроенную стену.
Знаменами победителей покрылись Покровская и Свиная башни и часть стены. Король перешел в храм Великомученика Никиты, всего за версту от Пскова. Шляхта, презиравшая службу в пехоте, завидуя теперь пехотинцам, кинулась к Стефану, прося соизволения идти на приступ в пешем строю. И король, чувствуя, как близка его самая великая победа, отпустил охотников. Толпами потекла шляхта за скорой славой и за скорой добычей. В Покровской и Свиной башнях набилось множество воинов, весело стреляли по городу, по храмам, кричали русским, что за их дерзость вырежут всех до единого.
Не зная, как иначе помочь делу, русские пушкари развернули на Похвальском раскате своего «Барса», хорошенько прицелились да и ахнули по Свиной башне. И пока пушка била, уничтожая засевших в верхних этажах стрелков, смельчаки подкатили бочки с порохом под основание Свиной и рванули.
Гром взрыва сначала обрадовал короля, он спросил примчавшихся гонцов:
— Я слышу, как мои рыцари ломают преграду за преградой. Они уже в городе, они истребляют русскую силу?
— Прости, король! — ответили гонцы. — Русские взорвали Свиную башню, твои дворяне убиты и сожжены.
— Всем на приступ! — закричал король в ярости. — Взять! Взять этот развалившийся на наших глазах Псков!
Всею силой, всею мощью ринулась наемная, закованная в латы пехота от пролома на стрельцов и дворян, защищенных едва ли по грудь деревянной стеной.
Князь Шуйский, видя, как страшен этот порыв вражеской ненависти, послал в соборную церковь Живоначальной Троицы — принести к пролому чудотворные иконы и святые мощи благоверного князя Гавриила-Всеволода.
Священники понесли святыни, а впереди, обороняя их, пошли к пролому все мужчины Пскова, а с ними их жены. И вступили в битву монахи Печорского монастыря. Как львы, восстали на Обатура — келарь Печорского монастыря Арсений Хвостов, казначей Снетогорского Рождественского Пречистой Богородицы — Иона Наумов, игумен Мартирий… Всем народом шли в бой, призывая Богородицу, с кличем:
— Умрем за царя Ивана Васильевича!
Сила на силу, правда на неправду. Сбросила правда иноземную рать из пролома в ров. Тут и Покровскую башню со всей литвой взорвали, с Божьей помощью.
А к пролому все шли и шли старые и малые, женщины и отроки с отроковицами. Сильные приканчивали оставшихся в стенах врагов, слабые собирали и уносили оружие. Воины же с князем Иваном Петровичем вышли за стены и били шляхту и наемников нещадно.
Стефан Баторий уехал в лагерь на реку Череху и видеть никого не хотел. Но приходили к нему гонцы скорби: убит Бекеш Кабур, убит гетман венгерский Петр, убит Ян Сиос, пан Дерт Томас, пан Береденик… И многие, многие из знатных фамилий. Когда же посчитали потери среди рядовых солдат — ужаснулись. Войско убыло на пять тысяч.
Считали своих героев и во Пскове. Отпели и погребли в ту ночь восемьсот шестьдесят три бойца, постоявших за Русь святую насмерть.
Тысяча шестьсот двадцать шесть человек получили раны.
Живым отдыха не было от войны. Строили стену, рыли за проломом глубокий ров, на рву ставили чеснок — изгородь из острых бревен и кольев, не сплошную, но человеку между щелями не втиснуться.
Женщины, приготовляясь к новым приступам, просеивали сухую известку, «чтобы засыпать литовскому воинству бесстыдные их глаза». Набивали порохом горшки — метать на вражьи головы, наливали котлы нечистотами, наполняли смолой — вскипяти и лей: доброе угощение для всех, кто пришел за твоей землей, за твоим добром, за жизнью. Досыта пусть потчуются.
Королевские умельцы, не решаясь на новый приступ, повели сразу девять подкопов. Князь Иван Петрович Шуйский понимал: затишье — к грозе. Велел устраивать слухи, посылал храбрецов на вылазки, чтоб издергать и устрашить осаждающих.
Пушки Батория стреляли редко, иссяк запас ядер, порох был нужен для подкопов. За ядрами и порохом пришлось отправить обозы в Ригу. Русские же стреляли из пушек щедро, удивляя бездонностью запасов зелья.
20 сентября, во время Крестного хода к Покровской башне, польское ядро попало в икону Дмитрия Солунского. В тот же день послал Бог русским перебежчика, полоцкого стрельца Игнаша. Игнаш показал все девять подкопов, и все эти подкопы вскоре были взорваны. Не знал Игнаш о десятом подкопе, тайном, но поляков и здесь ждала неудача — уперлись в скалу.
33Князь Василий Иванович Шуйский ехал берегом Оки к Сенькиному броду, где когда-то воевода Иван Петрович сразился с передовыми отрядами хана Девлет-Гирея.
Казалось, река не воду несет — воздух.
От этой синевы Василису вспомнил. Заупрямилась, не поехала из Шуи, не пожелала с младенцем разлучиться.
Не жалел, что не приказал силой доставить. Много ли радости от женщины, заливающей подушку слезами? Да ведь и сам не домосед, поход за походом.
Повел глазами по заречью, по голубым дальним холмам — тихо. Тихую службу посылает Господь, а вот Ивану Петровичу всю жизнь достается.
Встали перед глазами псковские башни и башни игрушечной крепости в уютной московской горнице.
«Господи!» — помолился об Иване Петровиче и каждою кровинкою своею ощутил, как же он не хочет, чтоб явился сюда хоть один татарин…
Торопясь в Серпухов, к первому в жизни полку, Василий Иванович сгоряча желал себе прихода хоть какого-нибудь мурзы, бея, бека, но в Серпухове эта глупая блажь быстро сошла с него.
Сторожить покой показалось куда как дорого, нежели — пусть со славою — кого-то побивать, гнать, в плен ловить.
Сначала Василий Иванович испугался: неужто он трус? Рисовал себе страшные картины многолюдного свирепого нашествия, сражения в кольце врагов — нет, не чувствовал смертной тоски! И много так себя испытывал, много спрашивал опытных бойцов и согласился наконец признать: благодарность Господу за дарованную тишину и за покой — есть признак возмужания.
— Князь! Князь!
Василий Иванович вздрогнул. Через Оку переправлялись трое всадников. Разведчики.
— За сто верст ездили, о татарах ни слуху ни духу. Донских казаков встречали, говорят, на сакмах пусто. Лето было жаркое, трава выгорела. По такой степи в поход идти — коней потеряешь.
К Василию Ивановичу подъехал второй воевода князь Иван Шестунов, сказал с горечью:
— Чего мы тут стоим? С таким полком ко Пскову надо поспешать, Обатуру бок продырявить.
— Заслонять Москву — дело не последнее, — возразил Василий Иванович.
— Да кабы было от кого!
— Потому и никого, что мы тут есть.
— Не помогли в позапрошлом году Полоцку, не помогли Лукам Великим, а ныне Пскову ниоткуда нет помощи! — в сердцах сказал Шестунов и поглядел на умного Шуйского, словно это он ставил полки в Серпухове, на Волоке Ламском, большую силу держал в Новгороде, в украинных городах, в Ливонии…
— Не горячись! На царя нашего недруга его со всех сторон ныне ополчились. Не слышал ты, что ли, генерал Делагарди Нарву взял. То великий убыток государю. Еще неизвестно, где наш полк будет государю Ивану Васильевичу надобен.
Разговорился и был недоволен собой: молчание — золото. О молчании пространного доноса не составишь.
Горячность князя Шестунова была искренней, стремление идти ко Пскову стало уже общим стремлением русских воевод. Царь знал о нем не от одних шпионов, но прежде всего от сына, от царевича Ивана Ивановича.
Жизнь в Александровской слободе после возвращения государя из Старицы была такая размеренная, молитвенная, обыденная, словно войны в царстве не случалось уж сто лет.
Царевич Иван воспламенялся гневом, приходил к отцу, на коленях просил дать полк, чтоб идти на короля, пока Псков жив.
— Хочешь славой со мной сравняться? — мрачно отшучивался Грозный. — Опоздал. Я Казанское царство покорил двадцати трех лет от роду.
— Государь-батюшка, отец мой милый! Не о славе думаю, о спасении Пскова, о спасении твоего царства! — в отчаянье бился головой об пол Иван Иванович.
— Мое царство Бог спасет.
И однажды царевич не сдержался.
— Трус! — кричал отцу в глаза. — Ты и в Казани был трус, воеводы просили, чтоб ты шел с полком на приступ, а ты Богу молился.
— А я Богу молился, — сказал Грозный, глядя, как яростен его сын и как беспомощен. — Я и теперь помолюсь.
— Но Обатура можно разбить наголову.
