Николай Струтинский - На берегах Горыни и Случи
— Иду к добрым людям, решил у вас передохнуть, бабушка. Не возражаете?
— Что ты, милый мой! Чувствуй себя как дома.
Старушка приготовила ужин.
— Не взыщи, сынок, туго нынче с продуктами. — Задержала на мне свой взгляд: — До каких пор ещё такое горе терпеть будем? Поговаривают, будто побили идолов, оттого и свирепствуют, злость на людях сгоняют.
— Недолго уже им на нашей земле хозяйничать, — утешал я женщину.
Утром пошёл в город. И сразу наткнулся на шуцманов, проверявших у парней и девушек документы. Не имея при себе никаких справок, я незаметно свернул на другую улицу. Прислушивался к разговорам насторожённых людей, по отрывочным фразам определял их настроение. Запоминал месторасположение немецких учреждений, полицейских участков.
Через два дня я покинул Ровно. В дороге стали донимать водяные мозоли на пятках, они лопались, каждый шаг стоил невыносимых усилий. И тут осенила мысль: что, если раздобыть лошадь? Продвигаясь вдоль леса, я заметил дым от костра, у которого сидело несколько подростков-пастухов. Они вытаскивали из углей печёную картошку.
— Здравствуйте, ребята! — приветствовал их. — Угостите меня?
— Присаживайтесь! — пригласили пастухи.
Я подсел к костру, ребята пододвинули ко мне несколько картофелин. Почистил одну, съел. Очень вкусно. Похвалив ребят, спросил:
— Кто из вас знает на хуторе богатого крестьянина, сын его служит вместе со мной в полиции, в Ровно?
— Знаю, Степан Галанюк! — бойко ответил кудрявый подросток. — Четверо коней имеет. Вон на клевере они пасутся.
— А хутор его далеко?
— За бугром, крыша чуть видна. Но Степана дома нет, он всё время в разъездах.
Обстоятельства складывались как нельзя лучше. Но под каким предлогом взять коня?
Когда я появился во дворе, толстая женщина выбежала на порог.
— Что тебе, хлопче?
— Я от Степана, мы вместе служим в ровенской полиции…
Услышав эти слова, хозяйка подобрела, позвала в дом. Начались расспросы. Я выдумывал всевозможные небылицы.
В комнату вошёл хозяин. Он недоуменно смотрел на меня. Жена пояснила:
— От Степана, из Ровно…
Хозяин протянул руку. Перебросились несколькими фразами. Узнав, что я ещё не обедал, он распорядился накрыть стол. После обеда я сказал кулаку:
— Выполняю задание начальника полиции. Ваш Степан просил, чтобы вы дали одного коня на десяток дней, на обратном пути верну.
Отлично понимая кулацкую натуру и зная, что ему легче расстаться с жизнью, чем со своим конём, я предупредил:
— Запомни, отец, коня пожалеешь — сына можешь потерять. Дело очень важное и срочное.
Хозяин взял одеяло, уздечку, и мы вместе пошли на пастбище.
— Вот тот, гнедой, шибко бегает, — указал рукой крестьянин.
— Хорошо.
— Накинув уздечку и смастерив из одеяла «седло», я вскочил на коня.
— Надеюсь, не подведёшь? — вздохнул хозяин.
— Ну, что вы! — с деланной обидой ответил я. — Через десять дней, а возможно, и раньше, буду у вас.
— Тогда— с богом!
Вечерело.
Впереди лежало село. В нём жила моя сестра Мария. Как хотелось повидаться с ней, услышать её голос! Но не мог навестить родного человека. Если бы чей-то недобрый глаз заметил меня, это бы навлекло беду на сестру, на её детей. Сердце сжалось от обиды…
Впереди увидел крестьянина, который вёл на привязи корову.
— Николай?! — воскликнул он. — Это был мой земляк Пётр.
— Значит, партизанишь? — с завистью смотрел на меня. — Слыхал, слыхал! Вначале говорили, будто ты погиб. Затем сообщили по секрету— бежал в партизаны. Я и друзья радовались за тебя.
— Спасибо, Пётр, за тёплые слова. И я рад, что вижу тебя бодрым и здоровым. О многом хотел бы переговорить, да времени у меня в обрез.
— Далеко скачешь?
— Не очень. Скажу тебе правду, что не возрадуюсь, если ещё кто-то меня встретит.
— Понимаю. И я промолчу. Езжай, увидимся в другой раз, расскажешь.
— Добро!
Под чёткий стук копыт вспоминал знакомые места: в переулке, на возвышенности, виднелся дом сестры Марии. В её окне мерцал огонёк, значит, ещё не спит. Знала бы, что проехал мимо, кровно обиделась бы. А вот дом сельского кулака. Во дворе глубокий колодец, в нём — на диво холодная вода.
На пароме переправился на другой берег Горыни. Глухой ночью въехал в районный центр Тучино.
В одном из крайних домов, стоявшем у самой дороги, светились все окна. Я привязал у калитки коня, вошёл в сени и ахнул: из комнаты неслась пьяная брань полицейских. Попросил у безразличной к моему появлению хозяйки воды, отпил несколько глотков — и был таков.
Подпругами из верёвок натёр до крови ноги. Приходилось часто соскакивать с коня и идти пешком. Чтобы сократить путь, поехал полем. Смотрю — наперерез мне бежит крестьянин, что-то кричит, размахивая палкой. Я опросил, за что он меня поносит? Тот ответил, что засеял поле, а я не ценю его труда. Крестьянин был прав, и я извинился. Тут же пожаловался ему на своё седло.
— Эх, парень, да у меня на чердаке два седла есть! Когда Красная Армия отступала, солдаты оставили. Если подойдёт — бери!
Седло мне понравилось. Ещё бы! Оно было с настоящими стременами и кожаными подпругами.
Хозяин оседлал коня и, как бы извиняясь за свою брань, сказал:
— Видишь, нет худа без добра.
Проезжая лесом, увидел оборванных людей. Я догадался, что они бежали из концентрационных лагерей. Мужчины и женщины подозрительно следили за мной.
— Не бойтесь, товарищи, я свой! — успокоил их. — Кто у вас старший?
— Увидев, что я ничего плохого не замышляю, ко мне подошла детвора. Худые, немытые мальчики и девочки вызывали чувство горечи и сожаления. Невольно подумал о своих младших братьях — Васе, Славике, о сестре Кате — живы ли они? Какое тяжёлое время настало даже для самых маленьких!…
Из кустов выскочил парень.
— Николай! — безудержно радовался он. — Неужели ты? Почему один? Помоги спасти детей!
Взрослые обступили нас и наперебой спрашивали, кто я такой?
Парень знал меня и моего отца по Людвиполю. Встречался с нами в лесу и теперь об этом, энергично жестикулируя, рассказывал друзьям по несчастью.
Меня проводили к старшему.
Началась беседа.
— Откуда вы? — спросил я у него.
— Из разных мест, — ответил он. — Здесь и людвипольские, и межиричские, и тучинские…
Женщины, старики, дети с такой доверчивостью смотрели на меня, будто я немедля мог облегчить их судьбу. Больше других жаловались на тяжёлую участь — голод, холод, болезни — женщины-матери.
Долго рассказывал о своих скитаниях мужчина с задумчивым лицом — Давид Драхман.
— Летом 1939 года, — говорил он, — меня призвали в польскую армию. В последних числах августа солдаты нашего батальона задержали гитлеровских лазутчиков. Шпионы вели себя нагло, угрожали: «Скоро будете перед нами на коленях ползать». И вот первого сентября на мирные села и города Польши посыпались бомбы…
Уже на третий день войны неожиданно исчез командир батальона. Солдаты возмущались: струсил! изменник! Затем исчезли младшие командиры. Батальон, брошенный на произвол судьбы, ежечасно «таял». Драхман с небольшой группой воинов, жителей Варшавы, пошёл к столице. Вражеские войска стремительно приближались. Мосты через Вислу уже взорваны. Солдаты метались по берегу и, наткнувшись на баркас, бросились в него. Оттолкнувшись от берега, гребли прикладами винтовок.
С трудом переправились на противоположный берег.
Из рабочих в столице формировались вооружённые батальоны. К ним примкнули отступившие воины.
Крупные части находились в варшавской цитадели. Они рвались защищать столицу, но предатели польского народа готовили сдачу врагу цитадели вместе с войсками, складами оружия, боеприпасами и продовольствием. На главных воротах крепости стояли патрули — офицеры, никого не выпускавшие в город.
А 24 сентября 1939 года Варшава выбросила белый флаг…
Гитлеровцы согнали евреев в гетто. Переодевшись в штатскую одежду, Драхман более трёх месяцев скрывался в городе, а потом решил бежать в Советский Союз.
Приобрёл билет. Забился в тёмный угол вагона и прикрылся воротником пальто. С опаской наблюдал за появлявшимися фашистскими молодчиками, их карманные фонарики медленно скользили по лицам утомлённых пассажиров.
Наконец, станция Малкино. Отсюда до советской границы — шесть километров. Люди высыпали из вагонов. Но перрон оцепили эсесовцы, часть их ворвалась в толпу и начала всех избивать дубинками. Крик, вопли, стоны повисли в воздухе. Женщины с растрёпанными волосами, обезумевшими глазами падали на цементный пол перрона. Драхман бросился бежать.
— Хальт! Хальт! — погнался за ним эсесовец.
— Jude? — вцепился гестаповец в пальто Драхмана.
— Цо пан муви? Я не разумей! — возмущался задержанный.
— Jude?! — ещё злее повторил фашист.
— Не разумей, цо пан хце! — вырывался Драхман. — Естем поляк!
