Олег Боровский - Рентген строгого режима
– Олег, ты не знаешь, почему на мне двое кальсон?
Тут все и прояснилось с кальсонами Шибаева. Оказывается, укладываясь спать, Вася по рассеянности поверх своих кальсон одел еще и кальсоны Шибаева, которые лежали неподалеку. Остротам и веселым предположениям не было конца...
Как-то в январе 1950 года произошел эпизод, поразивший меня своей символичностью. В лютую стужу мимо окон нашего филиала несколько десятков заключенных волокли по дороге новую высоченную угловую вышку, которая своими очертаниями напоминала мне марсианскую машину из романа Герберта Уэллса «Война миров». Мороз был страшный, заключенные покрылись инеем, но упорно толкали вышку вперед. Против наших окон дорога проходила через большой косой ухаб, и когда вышка «подъехала» к ухабу, она неожиданно сама поползла вниз, затем медленно накренилась и рухнула, превратившись из «марсианской машины» в плоский блин из белых бревен и досок.
Мы злорадствовали. Вид у зыков, тащивших вышку, был ужасен: продрогшие, полуголодные, с обмороженными и небритыми лицами. На эту работу попадали обычно полуинвалиды, или ЛП, или недолечившиеся шахтеры после травмы, или хилые немцы из числа осужденных военнопленных. Посмотрев на кучу обломков, зыки не спеша ушли, им было все равно, что делать. Прошло несколько часов, и, к нашему изумлению, по той же дороге те же зыки потащили вторую вышку. Мы все бросили работу и сгрудились около окон, ожидая, что будет дальше. Медленно вышка подъехала к ухабу, и история повторилась – вначале сооружение поехало само, потом наклонилось и рухнуло с грохотом на обломки первой вышки. Мы были в восторге... Но я уже тогда подумал, что это провидение подает нам знак – ждите, родимые, скоро вся лагерная система рухнет, как эти вышки... Знак-то был, но ждать пришлось еще очень долго. Примерно в то же время у меня появилась нахальная привычка – вышибать окурок из мундштука с оглушительным хлопком, все вздрагивали, и мне это нравилось... Вопрос, куда летит окурок, меня не волновал. Однажды после очередного такого «выстрела» по комнате постепенно стала распространяться омерзительная вонь от горящей тряпки. Все завертели головами, и вскоре обнаружилось, что горит чей-то бушлат, окурок попал в карман и дело свое сделал. Бушлат сорвали с вешалки, залили его водой, но где там – четверть бушлата сгорела начисто. Пришлось открывать все двери и форточки и долго проветривать помещение. Но все получили полное удовлетворение, когда выяснилось, что сгорел именно мой бушлат... Я решил, что моя судьба не дремлет, и шутить мне с ней не следует, и прекратил свою «стрельбу»...
В Филиале проектной конторы я проработал почти год, и год этот не прошел для меня бесследно, я близко узнал муд рых, поразительно сильных людей, которых никакие жизненные катастрофы, никакие падения и взлеты не изменили их человеческой сущности, порядочности, их глубокой интеллигентности. Я тогда уже понял, что никакая подлая и бессовестная сталинская сила не смогла и не сможет поставить их на колени. Это были действительно настоящие мужчины, и не в считаные минуты или даже дни, а в течение многих-многих лет... Ведь большинство из них были приговорены к пожизненному заключению... И в этих условиях, в этой чудовищной, нелепой и жестокой жизни они почти всегда оставались веселы, остроумны, дурачились, что-нибудь изобретали, играли в шахматы, читали стихи, стучали до одури в «козла», выступали в самодеятельности... По вечерам, после поверки, мы устраивались на какой-либо кровати и читали наизусть стихи, кто что помнил, а помнили все-таки много, и прекрасные, как музыка, звучали строки Виктора Гофмана:
Видишь, сколько любви в моем нежном взволнованном взоре
Я так долго таил, как тебя я любил и люблю.
У меня для тебя поцелуев дрожащее море, —
Хочешь, в нем я тебя утоплю?
За стенами засыпанного снегом до самых крыш закрытого барака лютый мороз, воет пурга, и до любимых женщин тысячи и тысячи километров замерзшей земли, да и помнят ли они еще нас? А в бараке звучат и звучат стихи Блока, Гумилева, Ахматовой, Есенина, Мандельштама, Тютчева, Баратынского, ну и, конечно, других классиков. И несмотря на то что жили, работали, ели и спали все вместе, никто и никогда ни с кем не ссорился и не было даже скрытой антипатии друг к другу. Все были взаимно терпеливы, доброжелательны, всегда приходили на помощь в трудную минуту и готовы были поделиться всем, что имели. Все без конца «стреляли» друг у друга махорку, желающий закурить подходил к «богачу» и вкрадчивым голосом вопрошал:
– Вы благородный человек?
Кроме всего прочего, все работавшие в Проектной конторе были специалистами очень высокой квалификации. В наших учетных карточках, кроме статей и начала и конца срока, были обозначены национальность, образование и специальность. Однако инженеры хорошо знают, что можно окончить три института и остаться полным неумехой в практической работе. Поэтому, когда УРЧ направлял к нам какого-либо специалиста, руководители отделов не спрашивали, что он окончил, а спрашивали, что он умеет, и тут уж никаких поблажек – ему давали карандаш и бумагу и предлагали что-либо рассчитать, например, пролет здания или фундамент, и если это был настоящий инженер-строитель, он выполнял такую работу за какие-нибудь полчаса. Правда, по неписаному закону, его на работу сразу все же не брали, проверяли лагерную биографию, не стукач ли часом или еще что. Делалась эта операция весьма просто, спрашивали, в каком лагере сидел раньше, искали зыков из того лагеря и наводили справки. Иногда получали информацию о новом товарище и через старшего нарядчика – Пашу Эсаулова, который все знал или мог узнать через свою «агентуру». Если вновь прибывший рекомендовался как чертежник-конструктор, его сажали за кульман, предлагали что-либо «нарисовать» и по чертежу сразу определяли – темнит или не темнит товарищ. Всегда шли навстречу тому, кто честно признавался, что чертить или считать не может хорошо, но готов вспомнить позабытое. Прошел такую проверку и я. При первом разговоре я заявил, что до ареста был начальником лаборатории автоматики на турбинном заводе и что чертежник я «не очень».
Они все же дали мне вычертить шахтную вагонетку, ну я, конечно, постарался, и моя работа была принята. И хотя в моей учетной карточке в графе специальность значилось «инженер-электрик», в электротехнический отдел меня не взяли – не оказалось свободного места. И направили меня, как я уже упоминал, в горно-механический отдел к Луциву Ростиславу Ивановичу. Он был не только очень квалифицированным инженеpoм, но и добрым, хорошим человеком. Много пришлось повозиться Луциву со мной, пока я не стал самостоятельно и без ошибок выполнять расчеты подъемных механизмов для бремсбергов и шахтных стволов.
Прошло несколько месяцев моей работы в Проектной конторе, я в общем освоился и «вписался» в коллектив, со всеми у меня сложились хорошие и даже дружеские отношения. Как-то нам принесли два тома проекта вскрытия нижних угольных пластов на одной из шахт комбината. На второй странице тома в недлинном списке исполнителей я с удивлением обнаружил и свою фамилию. Проект был утвержден в Москве, стояла подпись и печать. Конечно, о том, что проект выполнен заключенными, не сказано ни слова...
Была в нашем лагере и художественная самодеятельность. При полном отсутствии каких-либо развлечений цель самодеятельности – заполнять вакуум свободного времени у шахтеров, и, если говорить откровенно, это получалось... В нашей конторе работал инженер-теплотехник из Москвы Александр Сергеевич Любимов. Кроме того что Саша был хорошим и добрым товарищем, он хорошо пел, обожал сцену и театр. В свободное от работы время Саша сумел организовать в рамках культурно-воспитательной части коллектив художественной самодеятельности. Сама КВЧ никого и никогда не воспитывала, ее роль сводилась к вывешиванию в витрине под стеклом единственного на весь лагерь экземпляра газеты «Правда» и содержанию небольшой библиотеки из конфискованных у заключенных книг. Жаль, их было очень мало, и все читаные-перечитаные еще в детстве. Но только через КВЧ можно было что-либо организовать в лагере, будь то шахматный турнир, оркестр или концерт самодеятельности. Какие-либо призывающие или зовущие к сияющим вершинам лозунги, которые так любят наши руководящие товарищи, в лагере начисто отсутствовали, и, конечно, не было портретов вождей и основоположников. Однако, несмотря на объективные трудности, Саша Любимов сумел организовать большой самодеятельный коллектив. В любом скоплении людей всегда можно найти таланты – музыкантов, певцов, танцоров, актеров и вообще людей, любящих сцену и все, что с ней связано. Саша Любимов сумел таких разыскать, сплотить и создать самую настоящую концертную труппу, в которой были и струнный оркестр, и вокалисты, и лихие танцоры, и даже фокусники. Всего в труппе набралось около тридцати человек, которых воодушевляла одна только бескорыстная идея – служение искусству и товарищам по несчастью...
