Английский раб султана - Старшов Евгений

— Так он у тебя хилый — с палкой ходит! — заметил кто-то из толпы.

— Так разве это недостаток? Это такое достоинство, рассмотреть которое, уважаемый, тебе мешает только твой тюрбан, слезший с ослиных ушей! Ведь это как раз такая палка, которая совершенно не угрожает целомудрию твоих дочерей и чести жен! Что, было б разве лучше, чтоб у него была другая?

Всеобщий хохот и смех. Вопрошавший о палке посрамлен. Покраснев, как вареный рак, воздевая руки к небу и качая головой, он произносит:

— Бисмиллях! [58] — и быстро удаляется.

Вот приказчик подходит к грудастой восточной девушке, привязанной к столбу. Зайдя за него, он подсовывает руки под ее тяжелые налитые перси и начинает подкидывать их на ладонях, призывая:

— Мусульмане! Мусульмане!!! Ужель средь вас нет настоящих мужчин и все вы бессильные или евнухи, когда нет в вас желания наполнить свои ладони этими восхитительными райскими плодами, уродившимися у этой пери [59], и припасть к ним алчными губами. Вы утолите жажду своей души вернее и слаще, чем из райского источника Замзама! А какая луноликая эта краса Анатолии!.. Помыслите только, сколь благословенно и удачно сочетаются в ней сочные, сладкие дыни персей с красой лица, узрев которое, солнце стыдится показывать свой лик на небосводе, а луна и вовсе не выходит. Посмотрите на тугой живот и крепкие бедра! Мужчины, вы же знаете не хуже меня, как оно порой бывает! Луноликая — а плоскогрудая! Грудастая, но на лицо такая, что не знаешь, куда бежать, проклиная шайтана [60] и всех его подручных джиннов [61] за такую бессовестную и бесчеловечную шутку, готов сесть на волшебного коня Бурака и вознестись хоть на луну, только подальше от такого душераздирающего зрелища!!! Берите же ее, пока, как красивейшая из женщин Зухра, она не вознеслась на небо, став планетой [62].

— Так не девственница, поди, — хитро прошамкал какой-то скверный старикашка, ну и, естественно, тут же схлопотал свое от приказчика:

— Поди! Не то она шла бы за десять таких цен, которые просят за нее сейчас. Но почему ты так об этом сокрушаешься? Если ты правоверный мусульманин, то девственниц ты еще получишь в избытке — быть может, даже со дня на день, учитывая твой почтеннейший возраст. Ведь после смерти ты попадешь в рай, а в раю, как всем известно, Аллах каждое утро чудесно восстанавливает девственность гурий [63], которые услаждают праведников. Вот в раю девственниц и отведаешь. Или ты, почтенный, на самом деле нечестивец, курдский язид или магрибский чернокнижник? Отчего не надеешься на милость Аллаха?

Старикашка юрко ускользнул в толпу покупателей, а приказчик продолжил:

— Правоверные, помните один печальный закон жизни: приходится или есть шербет вместе со всеми, или грызть сухарь в одиночку. Кто знает, что лучше?

Снова смех. За испорченную гурию идет ожесточенный торг, и она отправляется в гарем того, кто заплатил больше всех. И вот пересмешник уже у Торнвилля, расхваливая его:

— Попугай, выкормленный на белом сахаре, птица красивая, сладкоречивая, поведай нам, откуда взялся этот франк на нашем базаре. Силен, как бык. Глуп, как ишак. Пьет, как верблюд. Похотлив, как пес. Вынослив, как лошадь, — ну как все франки, в общем. Как же не купить целиком весь зверинец в одном человеке по сходной цене! Странно и причудливо, занятно и поучительно, и главное — в хозяйстве полезно.

Лео в долгу не остался:

— Ты — безмозглая обезьяна с башкой, доверху набитой дерьмом, так что оно изо рта лезет. Ты — позор своего отца, делающий деньги на несчастье людей, — с презрением выдал Торнвилль хоть и не на чистом турецком языке, но все же понятном всем собравшимся. — А я вовсе не ходячий зверинец. Я человек.

— Ты — раб! И к тому же неправоверный! — со злостью выпалил приказчик, чем в глазах общественности проиграл Торнвиллю, ответствовав вместо хлесткого остроумия заурядной бранью.

Рыцарь презрительно плюнул на землю и отвернулся, считая выше своего достоинства продолжать перепалку. Все, что думал, он уже высказал, а далее срамиться бесполезно.

— Больно строптив, — крикнули из толпы. — Снижай цену!

Хозяин помрачнел и даже позабыл про успешную продажу новоявленной Зухры. Поэтому, взглянув на приказчика, прошипел сквозь зубы:

— Вычту разницу из твоего жалованья, если он уйдет дешевле того, что за него сейчас назначено.

— Правоверные, вы же видите, — начал выкручиваться слуга, — что я был прав! Верблюд плюется, ишак упрямится, пес кусается, бык бодает, конь лягает — но разве они нам от этого меньше нужны? Палка, кусочек сахара или мяса, морковка — и все хорошо! Если б мы стали избавляться от наших животных за каждую их провинность, мы остались бы без помощников!

Опять смех. Приказчик снова в милости у толпы и у своего хозяина. Суровый хозяин даже усмехнулся уголками губ: "Подлец хорошо знает свое дело. Но его, конечно, следовало припугнуть — плохо радеет о кошельке хозяина, пусть тогда старается ради собственного".

В итоге нашелся покупатель и на Торнвилля: подошел, осмотрел; велел показать зубы. Лео будто и не слышал.

— Э, я думал, ты понимаешь по-нашему! — удрученно произнес покупатель.

— Я понимаю.

— А что ж тогда не делаешь?

— А я тебе не лошадь, зубы мне смотреть.

— Что себе воображает этот кяфир [64]? — расстроенно обратился покупатель к хозяину "товара". — А ты, уважаемый, почему не растолкуешь своему олуху-приказчику его обязанностей? Или он у тебя только гадости людям говорить повадлив?

— О, не изволь беспокоиться, уважаемый, — почти пропел хозяин и тут же заревел на подчиненного: — Дурак, ты понял, что надо сделать?!

Тот с поклоном, отданным хозяину, подскочил к Торнвиллю и грязными пальцами раздвинул ему губы.

Дальше — и так ясно, что случилось. Когда связаны руки и ноги, остается пустить в ход только зубы. Так поступил знаменитый древнегреческий философ и борец с тиранией Зенон Элейский. Перенеся нечеловеческие пытки, он вроде бы согласился выдать тирану своих сообщников, но только конфиденциально, на ухо. Тиран, разумеется, согласился, но как только приблизил свое ухо к губам Зенона, патриот откусил это ухо.

Лео знал это, но в тот миг, конечно, не помнил. Ничего, кроме слепой животной ярости, не владело его рассудком.

Хрустнули на крепких зубах фаланги пальца. Откусить юноша, может, и не откусил, но то, что сломал — точно.

Тут на него набросились надсмотрщики и прибежавшие на шум стражники. Били все вместе, жестоко, долго. Еще чуть — и забили б насмерть. Но порой только это самое роковое "чуть" отделяет жизнь от смерти. Чуть дольше, чуть сильнее, чуть ниже или выше, правее или левее — и нет человека. И наоборот.

— Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Остановитесь, мусульмане! Вы же не звери!

Разгоряченные, люди один за другим оглядывались на этот крик и укрощали свою ярость.

Говоривший старый турок носил расшитую золотом тюбетейку, обернутую длинным полотном белоснежного муслина, так что получалась плоская и всеми узнаваемая чалма богослова. Длинная окладистая борода седой волной спадала на белые одежды. Кудлатые брови были нахмурены, глаза смотрели укоряюще и грозно.

Разумеется, этот старик не присутствовал на распродаже рабов, но, проходя мимо, обратил внимание на шум, увидел происходившее и счел нужным вмешаться.

Прихрамывая, он прошел к месту происшествия, и люди почтительно расступались перед ним, как послушные волны перед носом корабля.

— Людьми сотворил вас Аллах! Какого же вы ждете милосердия от Всевышнего к своим грехам, когда творите такое?