Борис Изюмский - Плевенские редуты
Она обернулась, и у Василия Васильевича чуть было не вырвалось: «Сашенька, вы здесь?» Но он вовремя спохватился:
— Александра Аполлоновна!
Чернявская вскинула полыхнувшие радостью глаза, нижняя полная губа ее, с впадинкой посредине, слегка оттопырилась.
— Василий Васильевич, как хорошо, что я вас встретила! — но смутилась и добавила, словно оправдываясь: — Вот настояла, чтобы сюда послали… А кого это вы ведете?
Голова Бекасова бессильно клонилась к груди, он близок был к тому, чтобы снова потерять сознание.
— Дела у нас не красны… — сказал Верещагин. — Передаю капитана в ваши добрые, верные руки…
* * *Как только рукопашная утихла, Скобелев заметил рядом с собой Горталова.
— Капитан, ты комендант этого редута! — объявил Скобелев, и Горталов, так и не успевший надеть новые погоны, весь в грязи, с обожженными волосами, выпрямляясь, спокойно ответил:
— Слушаюсь!
— Знамя турок где?
— Да вот, — Горталов указал глазами на зеленое полотнище у солдата Епифанова. На полотнище турецкая вязь: «С помощью Аллаха скоро будет провозглашена победа полка».
— Сколько орудий взяли?
— Три.
Скобелев одним взглядом окинул редут. В нем и в траншеях — груды убитых: русских, турок. Молодой русский солдат стоймя торчал над бруствером, прижатый до пояса штабелями трупов. Его тонкое, словно живое, лицо, без шапки, с открытыми глазами, обращено было к Плевне. Хотелось крикнуть парню, чтобы убрался в безопасное место.
Стонали тяжелораненые, привалившись к земляным стенам. Фланкирующим огнем вдоль траншеи турки из другого редута продолжали сеять смерть, выкашивая ряды. Многие солдаты пытались заснуть. У остальных были отупевшие лица людей обессиленных, сделавших больше, чем могли.
— Здорово, молодцы-герои! — громко крикнул Скобелев.
Жиденький, вразнобой, вялый ответ убедил его: все они на грани изнеможения.
— Неужто под огнем отвечать разучились? — все так же бодро спросил Скобелев. — Не верю! Здорово, ребята! Дорогие всей русской земле! Спасибо, что захватили орудия и знамя!
Ответ был бодрее, дружнее, словно пробуждались от апатии, глаза немного оживились.
— Надо держаться, ребятушки, скоро будет подмога. Верьте мне, как я вам верю!
Генерал вскочил на бруствер и вгляделся в город, виднеющийся совсем рядом.
От него отделяет только небольшое свободное поле впереди с несколькими одинокими деревьями. Никаких укреплений! Собственно, ключ от города уже в его руках. Ворваться в Плевну — и тогда Осману останется только отступить.
Скобелев стоял на бруствере, чтобы по линии огня определить силу неприятеля. Пули засвистели возле уха, вероятно, турецкий стрелок с дерева охотился за «белым генералом».
Хорунжий Дукмасов решительно встал на бруствере рядом, подставляя и себя под расстрел.
— Что ты здесь торчишь? Сойди вниз! — грозно закричал Скобелев.
— Беру пример с начальства, — твердо ответил ординарец, и желваки упрямо забегали у него на молодых, крепких скулах.
Скобелев, в сердцах сплюнув, соскочил в ров.
— Вот что, ангел-хранитель… — сердито сказал он.
В это время в редуте появился Суходолов, доложил о выполнении приказа. Он отвозил записку Скобелева в казачий полк. Не знал, конечно, что в записке была лишь одна строчка: «Исполать вам, добры молодцы!».
— Хорошо, — кивнул Скобелев и, снова обращаясь к хорунжему, закончил фразу — поедешь сейчас к главнокомандующему, доложишь обстановку. Попросишь помощи. Немедля.
Дукмасов коротко звякнул шпорами, взял под козырек. Генерал посмотрел на Суходолова:
— И его с собой прихвати.
2Осман-паша собрал военный совет — орду-Меджлис — на первом этаже своей штаб-квартиры, в большой комнате.
Окно на улицу открыто. Дождь прошел, и теперь только редкие капли падали на узкий, железный лист подоконника, да тянуло сыростью.
На мушире[24] серый, верблюжьего сукна, однобортный походный сюртук, отороченный галунами по воротнику и обшлагам. Маршальские погоны — их получил в прошлом году, за войну с Сербией — тускло поблескивают при свете керосиновых, с жестяными абажурами, ламп на стене. На груди никаких орденов и знаков отличия.
Адъютант — бимбаши[25] Ариф — подошел к одной из ламп и, чтобы не коптила, прикрутил фитиль. Осман с удовольствием посмотрел на статного, гибкого Арифа, даже в этот день не утратившего присущей ему щеголеватости: безупречно лежал на груди аксельбант, феска оттеняла решительные глаза. Во всем облике — диковатость натуры, сильной и необузданной.
Осман отвел глаза от Арифа.
Тревоги последних месяцев наложили свой отпечаток на лицо мушира: оливковая кожа побледнела, приняв алебастровый оттенок, в короткой черной бороде появились серебристые нити.
Сегодня, как и вчера и позавчера, он верхом проделал большой путь, шесть раз сменив лошадей, побывал на всех редутах, и утомление сказывалось. Все же сорок пять лет. А каким крепким был, когда, почти четверть века назад, заканчивал Истанбульскую военную академию.
— Обрисуй обстановку на твоих редутах, — обратился командующий к полному, с отечным лицом Рифаат-паше в длиннополом мундире, — в каком числе и как расположены против тебя русские войска в сей час и как располагаешься ты?
В стороне, у окна, молодой бимбаши Таль-ат, покусывая ногти, склонился над полевой книжкой и что-то старательно вписывал в нее. Этот майор в очках с золотой оправой тоже был адъютантом Османа, тоже отличался храбростью, но по складу характера совершенно не походил на Арифа.
Таль-ат изысканно деликатен, сдержан. Про себя Осман называл его летописцем, потому что майор все время вел какие-то записи, вероятно, думал после окончания войны опубликовать мемуары. По тому, с каким восхищением смотрел он всегда на мушира, как самоотверженно выполнял любое его приказание, можно полагать, что в своих мемуарах Таль-ат отдаст должное командующему.
…Осман внимательно выслушал начальника своего штаба — Тахир-пашу, начальника артиллерии — полковника Ахмед-бея. Временами он сдержанно, тактично задавал уточняющие вопросы.
С болью свел на переносице брови, узнав, что два часа назад его испытанный в боях любимый табор «Ниш» истреблен белым шайтаном Скобелевым.
Собственно, генералов можно было бы и не вызывать, довольствуясь личными дневными впечатлениями, спросить обо всем по телеграфу. Но, помимо того, что Осману хотелось в деталях знать обстановку к ночи, он собрал подчиненных и для того, чтобы сообщить о своем новом решении.
— Ситуация чрезвычайно опасная, — выделяя каждое слово, негромко произнес он и, встав, подошел к карте плевенских укреплений, висящей на стене.
Мушир коренаст, в высоких сапогах с зубчатыми шпорами, у него правильные черты лица, взгляд карих умных глаз внимателен и углублен.
— Как видите, русские, взяв восемнадцатый и девятнадцатый редуты[26], оказались почти в Плевне, вбили клин в наши войска, приставили острие клинка к сердцу нашей армии. Если Скобелев получит в ближайшие часы резервы, нам придется покинуть город. Значит, вопрос жизни — возвратить редуты. Любой ценой. Я сосредоточу против Скобелева тридцать пять таборов, сняв их с других участков, уменьшив плевенский гарнизон. — Осман перечислил, откуда и какие таборы снимает. — Иного выхода не вижу. Надо создать тройное, четверное превосходство в силах[27]. Охватить врага с обоих флангов.
Мушир помолчал, явно разрешая высказаться.
— Мне кажется чрезмерно рискованным такое обнажение других участков, — почтительно, но твердо возразил самый молодой из генералов Адыль-паша. Он круглолиц, белокур, с небольшими рыжеватыми усами.
Осман остро поглядел на генерала. Да, очень рискованно. Он оставлял на восточном участке только двенадцать таборов. Шел ва-банк, хотя не был азартным игроком.
— И тем не менее, — сказал мушир, — на этот риск надо идти. Иначе нас расколят надвое и уничтожат частями. Приказываю войскам правого фланга упорно держаться на занимаемых местах, уповая на святые молитвы пророка.
Он медленно потер ладонью висок:
— В городе на всех выходах обеспечьте охранные колонны, чтобы русские не просочились… Завтра, — лицо Османа стало жестким, — позади наших атакующих ты, генерал Тахир, и ты, полковник Реуш, выставите два кавалерийских полка и батарею. Всех дезертиров расстреливать в упор картечью и рубить.
Он снова сделал паузу.
— Вы свободны… Машалла![28]
Осман остался один. Поднялся на второй этаж в свою спальню, вышел на балкон. Долго стоял, вглядываясь в темноту.
Горели в стороне хлебные скирды. «Наверное, болгары подожгли, чтобы русские увидели передвижение наших войск мимо Молитвенного холма», — подумал он. Вспомнил возражения Адыль-паши. «Это — храбрейший человек, наиболее трезвый и ясный ум. Но все же последнюю священную попытку отстоять город следует сделать. А там — воля Аллаха».
