Владислав Бахревский - Разбойник Кудеяр
— Опомнись! Чем ты можешь помочь монастырю?
Руки Кренделями горестно прижал к груди свои кукольные ручки.
— Вот чем! Вот этими искалеченными руками. Мне подают больше всех! А все нищие отдают мне три четверти подаяния! Эти деньги идут монастырю! Не все! Мы умеем прятать копеечку. Прятать! И беречь! Но кто мне подарил эти руки? Он!
— Кто?
— Монастырь.
— Не клевещи!
— Не клевещу. Мне открылась перед смертью Карга, старушка-побирушка. Это она крала для монастыря детей, а в монастыре их калечили. Я — последыш черного дела! — Руки Кренделями сидел на полу, опустив голову, и слезы дрожали на его длинных ресницах. — Монастырь был в запустении в Смуту, и в нем поселились странницы-богомолки, и среди них беглая монахиня прозвищем Карга. Говорили, что в молодые годы, когда монастырь был женским, она жила здесь в наперстницах у самой игуменьи Хионии, а на красоту лица ее приезжали смотреть из Рязани и Пронска.
Руки Кренделями перевалился на живот, встал на колени и только тогда поднялся.
— Вот что она со мной сделала. А ведь я не дурачком родился. Может, из дворян или еще из каких степенных и высокородных. Одна Карга это знала. Она меня выкрала у неведомой моей матери и сотворила из меня костяной мешок.
— Чем ты докажешь свои слова?
— Карга на том свете. Монастырь больше не занимается такими делами. Я никому ничего не буду доказывать, но я отомщу.
— Зачем же было калечить детей?
— Подаяние калекам втрое. Текут денежки в наши немочные ручки.
— Сам говоришь, что монастырь ни при чем. Кому же твоя месть?
— Злодейки меня в детстве обидели, а монастырь всю жизнь помыкает мною.
— Где спрятаны книги, показывай!
— Поверил наконец. — Руки Кренделями улыбнулся. И все лицо его от улыбки поползло вверх, обтекая синие глаза с висюльками не упавших слез. — Паисий думает, что тайны монастыря известны только ему. Он забыл, что Карга знала побольше его.
Руки Кренделями запер изнутри дверь хранилища и подошел к круглому столу с книгами. Плечом стал поворачивать его вправо.
— Помоги!
Нифон налег, натужился, и крышка стола подалась, повернулась на своей оси. За спиной раздался тяжелый, тихий скрежет: стена раздвинулась.
Руки Кренделями первым скользнул в тайник. Здесь была просторная комната. Стояли сундуки с книгами, лежало, стояло и висело оружие.
— Эти книги, — сказал Руки Кренделями, — Паисий уже продал.
— Кому?
— Тем, кто зовут Никона Антихристом. Сговор уже был. Паисий ждет деньги.
Нифон взял из одного сундука «Служебник», открыл нужную страницу, прочитал:
— «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своем». Этот служебник под запретом, в никоновском это место читается теперь по-другому: «Благочестивейшего государя нашего, царя и великого князя Алексея Михайловича и его благочестивую царицу Марию Ильиничну да помянет Господь Бог во царствии Своем». Оттого царь и любит патриарха.
Руки Кренделями побегал по комнате, подошел к большому сундуку в правом углу. Поднял крышку.
— Что там? — спросил «монах».
— Старые рясы! — хихикнул Руки Кренделями и принялся выбрасывать их вон из сундука.
Нифон не мешал ему.
Очистив сундук, Руки Кренделями сдвинул одну из досочек дна и потянул за открывшуюся ручку. Дно сундука подалось.
— Еще один тайник?! — удивился «монах».
Лестница вела вниз. Нифон достал спрятанный под рясу кинжал и нырнул вслед за проводником.
Они спустились в высокую и просторную палату. Руки Кренделями зажег свечи. В углу под балдахином стояла огромная кровать.
— Ах-ха-ха-ха-ха! — Руки Кренделями указывал на кровать и корчился от смеха.
— Что?
— Крыса!
На кровати сидела крыса.
— Здесь спала Карга еще тогда, когда звалась Красавицей. А теперь здесь спит крыса.
И он снова захохотал, упал на колени, ткнулся лицом в пол.
«Монах», не обращая на него внимания, огляделся. Вдоль стен — ниши. Одни замурованы, другие затворены железными решетчатыми дверцами. На дверцах тяжелые замки. Несколько ниш было пустых.
Руки Кренделями поднялся, подошел к одной нише, отворил дверь. Замка на этой двери не было.
В нише стоял кованый ларец. Руки Кренделями отбросил крышку.
— Вот они, наши слезы! — В сундучке лежали чешуйки-монетки. — Будешь полнехонек, и тебя под замок возьмут. А потом и замуруют. Слезки-то наши не тлеют, не ржавеют.
«Так вот они где, монастырские сокровища! — У Кудеяра даже голова закружилась. — Можно и пушки купить, и казаков поманить».
— Хочешь послушать, как Паисий своему дружку отпускает грехи? — спросил вдруг Руки Кренделями. — За этой кроватью еще один ход, прямо к месту исповедания. Ступай. Нынче у Паисия будет тот, кто пострашней самого Кудеяра.
— Это кто же?
— Атаман Шишка.
3«Монах» попробовал отодвинуть кровать. Подалась.
За кроватью в рост человека резные иконы, одна к одной: Дмитрий Солунский и Георгий Победоносец.
Руки Кренделями вытянул из иконы металлический стержень.
— Ступай, святой отец! Отворены двери.
Нифон нажал на икону с Георгием, она подалась, открывая темный узкий ход. Пошел, держа наготове кинжал. Ход суживался, пригибал.
Идти пришлось ощупью, в полной темноте. И вдруг явственно услышал голос Паисия.
— Грехи твои тяжелы, сын мой. Но Бог милостив. Молись, и мы за тебя поплачем, попросим у Бога.
— Авва! Я слышал про одного разбойника, будто убил он много бояр и купцов и простых людей. Бог его жестоко наказал. Его согнуло пополам, а к ногам его на цепях были прикованы два тяжелых ядра. Разбойник еле двигался, но не перестал убивать богатых. И когда он убил семьдесят седьмого богача, вериги спали с него, а спина разогнулась. Бог простил его.
— Замолчи, глупый, слепой человек! — воскликнул Паисий. — Эту сказку придумали дурные люди, которые хотят погибели освященному веками государству и порядкам!
— Прости, авва!
— Думать надо. Бог дал тебе голову для того, чтобы ты думал ею…
— Прости, авва!
— Довольно слов, сын мой. Веруй — и будешь удостоен благодати. Мы тебя не оставим. Церковь позаботится о твоей душе. Слушай внимательно. Если у овец не будет умного вожака козла, они разбредутся и потеряют друг друга. Если ветер будет дуть овцам в спину, они повернутся к нему мордами и пойдут в пучину, и все погибнут.
— Овцам нужен пастух!
— Да, им нужен пастух! С пучком травы в одной руке и с бичом в другой. Иначе они погибнут сами и увлекут за собой других… Воспротивились воле патриарха можарцы. Бог поражает гордыню молниями. И если ночью на первый день Пасхи сия молния поразит Можары, стало быть, можарцы отпали от Бога к Антихристу.
— В первый день Пасхи — грех!
— Бич не спрашивает хозяина, ударить или не ударить овцу. Он — продолженная рука хозяина.
— Но, авва!
— Атаман, как только ноздри мои уловят запах дыма, ты получишь десять валашских лошадей невиданной красоты.
— Твоя щедрость безмерна!
— Ступай, сын мой. Я помолюсь за тебя.
4— Ты слышал исповедь? — спросил Руки Кренделями, когда Нифон Саккас вернулся в сокровищницу.
— Слышал.
— Погуби Паисия! Пусть Никон посадит его на цепь, в каменный мешок, чтоб ничего он не видел перед собою — одни только камни черные. Пусть тьма сожрет его орлий глаз и плесень опутает, на живом, его кости!
Лицо Руки Кренделями сияло зловещим восторгом.
— Господи! — изумился Нифон Саккас. — За что же такая ненависть?
— За гордыню его проклятую! Пошли отсюда скорее. Как бы нас не хватились.
И, переваливаясь, бегом побежал, да крадучись, ногами не стуча.
Успели вернуться и книги достать из сундуков, когда от Паисия пришел монах спросить, не надо ли чего.
Нифон Саккас, подняв глаза от древнего свитка, улыбнулся.
— Как хорошо писали древние: «Истинна бо сущее есть. Аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущего отвержение есть. От сущего же Бог испасти не может…» Ведомо ли тебе, инок, чьи это слова?
— Грешен, отче. В знаниях немочен. У нас авва Паисий зело учен. А коли прикажешь мне святого учителя запомнить, я запомню.
— Ну, запомни, — согласился Нифон, — слова сии сказаны Дионисием Ареопагитом.
— Не Арием ли?! — насмерть перепугался инок, помянув имя человека, от которого пошла ересь.
— Не Арием, а Дионисием Ареопагитом. Сей богослов вселенской церковью любим.
Монашек, кланяясь, поспешно удалился.
— Теперь не будут лезть, — злорадно сказал Руки Кренделями. — Здешние монахи, из простых, книг не любят. Игумен Паисий битьем к чтению приучал, да бить устал.
— Расскажи, однако, чем же игумен так обидел тебя?
— Думаешь, обиженные с детства к обидам глухи? Ан нет! Мы плачем ночами, как дети. Нутром от рыданий содрогаемся, а чтоб звука проронить — ни-ни!
