Проспер Мериме - Хроника времен Карла IX
Толпа рассеялась ворча, но не причинив никакой обиды Мержи. Ему даже вернули лошадь.
— В первый раз в жизни, отец мой, — сказал он, — с удовольствием смотрю на рясу вашего ордена. Поверьте моей благодарности и соблаговолите принять этот кошелек.
— Если он предназначен для бедных, молодой человек, я его беру. Имейте в виду, что я интересуюсь вами. Я знаком с вашим братом и вам желаю добра. Сегодня же переходите в католичество. Идемте со мной, и дело ваше будет сделано в одну минуту.
— За это, отец мой, благодарю вас. У меня нет никакого желания переходить в католичество. Но откуда вы меня знаете? Как вас зовут?
— Зовут меня брат Любен… и… плутишка, я вижу, что вы частенько бродите вокруг одного дома… Тсс! Теперь скажите, господин де Мержи, верите вы, что монах может делать добро?
— Я всем буду говорить о вашем великодушии, отец Любен.
— Так что вы не хотите переменить проповедь на мессу?
— Еще раз — нет. И в церковь я буду ходить, только чтобы слышать ваши проповеди.
— Вы, по-видимому, человек со вкусом.
— И сверх того, ваш большой поклонник.
— Ей-богу, мне очень досадно, что вы хотите оставаться при своей ереси. Я вас предупредил, сделал, что мог. Будь что будет. Что касается меня, то я умываю руки. Прощайте, мой мальчик.
— Прощайте, отец мой.
Мержи снова сел на лошадь и доехал до своего дома, немного разбитый, но очень довольный тем, что так дешево отделался от такой скверной истории.
XX. Легкая кавалерия
Jaffier. Не amongts us
That spares his father, brother, or his friend
Is damned.
Оtway. Venice Preserved, III, 2Джефир. И тот из нас,
Кто брата пощадит, отца иль друга,
Будь проклят!
Отвей. Спасенная Венеция, III, 2Вечером 24 августа отряд легкой кавалерии входил в Париж через Сент-Антуанские ворота. По сапогам и платью всадников, сплошь покрытым пылью, видно было, что они только что совершили длинный переход. Последние лучи умирающего дня освещали загорелые лица солдат; на этих лицах можно было прочесть смутное беспокойство, которое овладевает человеком при приближении какого-нибудь события, еще неведомого, но вызывающего зловещие предчувствия.
Отряд шагом направился к большому пустырю, простиравшемуся около прежнего Турнельского дворца. Там капитан приказал остановиться; затем послал дюжину людей под начальством корнета на разведку и сам расставил при входе в соседние улицы караулы, которым он дал приказ зажечь фитили, словно перед лицом неприятеля. Приняв эти необычные меры предосторожности, он вернулся и встал перед фронтом отряда.
— Сержант! — произнес он более жестко и повелительно, чем обычно.
Старый кавалерист, в шляпе с золотым галуном и с вышитой перевязью, почтительно приблизился к начальнику.
— Все ли всадники у нас снабжены фитилями?
— Так точно, капитан.
— Есть ли порох в пороховницах? Достаточно ли пуль?
— Так точно, капитан.
— Хорошо! — Он пустил шагом свою кобылу вдоль фронта своего маленького отряда. Сержант следовал за ним на расстоянии длины лошади. Он заметил, что капитан не в духе, и не смел приблизиться к нему. Наконец он набрался храбрости:
— Капитан, разрешите кавалеристам дать корм лошадям. Как вам известно, они с утра не ели.
— Нет.
— Пригоршню овса, времени это займет не много.
— Пусть ни одна лошадь не будет разнуздана.
— Ведь сегодня ночью нам предстоит работа… как говорят, и это, может быть…
Офицер сделал нетерпеливое движение.
— Вернитесь на свой пост, — ответил он сухо. И он продолжал свою прогулку. Сержант вернулся в ряды солдат.
— Ну как, сержант, правда? Что будут делать? В чем дело? Что сказал капитан?
Десятка два вопросов сразу были ему заданы старыми солдатами, которые благодаря своим заслугам и долгой совместной службе с сержантом могли позволить себе фамильярность по отношению к своему старшому.
— Ну, будет дело! — сказал сержант тоном человека, который знает больше, чем говорит.
— Как? Как?
— Не разнуздывать ни на миг… потому что, как знать, с минуты на минуту мы можем понадобиться.
— Ага! Разве собираются драться? — спросил трубач. — А с кем будем драться, хотелось бы мне знать?
— С кем? — повторил вопрос сержант, чтобы дать себе время подумать. — Черт возьми, хорош вопрос! С кем же, по-твоему, драться, как не с врагами короля?
— Так-то так, но кто же эти враги короля? — продолжал вопросы упрямый трубач.
— Враги короля? Он не знает, кто враги короля! — И сержант с сожалением пожал плечами.
— Испанец — враг короля, но он не мог бы так потихоньку сюда явиться; его бы заметили, — вставил один из кавалеристов.
— Пустяки! — начал другой. — Я знаю много врагов короля, которые вовсе не испанцы.
— Бертран прав, — сказал сержант, — и я знаю, кого он имеет в виду.
— Кого же?
— Гугенотов, — ответил Бертран. — Не надо быть колдуном, чтобы догадаться. Всем известно, что веру свою гугеноты взяли из неметчины, а я хорошо знаю, что немцы — нам враги, потому что частенько стрелял в них из пистолета, особенно при Сен-Кантене, где они дрались как черти.
— Все это прекрасно, — сказал трубач, — но ведь с ними заключен мир, и, помнится, много шума было по этому случаю.
— Доказательством, что они не враги нам, — сказал молодой кавалерист, одетый лучше, чем другие, — служит то, что во время войны, которую мы собираемся вести во Фландрии, командовать легкой конницей будет граф Ларошфуко; а кому не известно, что он — протестант! Дьявол меня побери, если он не кальвинист с головы до пят: шпоры у него а la{70} Конде, шляпа у него а la гугенот.
— Заешь его чума! — воскликнул сержант. — Ты еще не знаешь этого, Мерлен (тебя не было у нас в полку): ведь Ларошфуко командовал во время той засады, когда мы все чуть не полегли при Ла-Робре в Пуату. Прековарный малый!
— Он же сказывал, — прибавил Бертран, — что отряд рейтаров большего стоит, чем эскадрон легкой кавалерии. Я так же верно это знаю, как то, что эта лошадь — пегая. Мне передавал это паж королевы.
Среди слушателей послышались негодующие возгласы, но они сейчас же уступили место любопытству узнать, против кого направлены военные приготовления и те чрезвычайные меры предосторожности, которые принимались у них на глазах.
— Правда ли, сержант, — спросил трубач, — что вчера пытались убить короля?
— Бьюсь об заклад, что тут замешаны эти… еретики.
— Хозяин гостиницы «Андреевский крест», где мы вчера завтракали, за верное рассказывал, что они хотят переделать весь церковный устав.
— Тогда все дни будут скоромными, — весьма философски заметил Мерлен, — кусок вареной солонины вместо чашки бобов. Тут еще огорчаться нечему!
— Да, но если гугеноты будут у власти, первым делом они расколошматят, как посуду, все отряды легкой кавалерии и на их место поставят своих собак, немецких рейтаров.
— Если так, так я охотно наломал бы им хвосты! Провалиться на этом месте, тут будешь католиком! Послушайте, Бертран, вы служили у протестантов; правда ли, что адмирал конным солдатам платит только по восьми су?
— Ни копейки больше, старый скряга! Потому-то после первого же похода я и бросил его.
— Здорово сегодня не в духе капитан, — заметил трубач. — Всегда такой славный малый, с солдатом охотно разговаривает, сегодня рта не раскрыл за всю дорогу.
— Новости его не веселят, — ответил сержант.
— Какие новости?
— Наверное, насчет того, что хотят предпринять гугеноты.
— Гражданская война скоро опять начнется, — сказал Бертран.
— Тем лучше для нас, — сказал Мерлен, всегда смотревший на вещи с хорошей стороны, — можно будет драться, жечь деревни, баловаться с гугенотками.
— По всем видимостям, они захотели снова начать свое старое Амбуазское дело, — произнес сержант, — потому нас и вызвали. Мы живо наведем порядок.
В эту минуту вернулся корнет со своим отрядом; он приблизился к капитану и стал ему тихонько докладывать, меж тем как солдаты, которые с ним ездили, смешались со своими товарищами.
— Черт возьми, — сказал один из ходивших на разведку, — не понять, что делается сегодня в Париже; на улицах мы ни одной кошки не встретили, а вместо того Бастилия набита войском: я видел, на дворе торчали пики швейцарцев, все равно как ржаные колосья.
— Не больше пяти сотен, — перебил другой.
— Верно то, — продолжал первый, — что гугеноты пытались убить короля и в драке адмирала собственноручно ранил великий герцог де Гиз.
— Ах, так ему и надо, разбойнику! — воскликнул сержант.
— Я сам слышал, — продолжал кавалерист, — как эти швейцарцы на своем тарабарском языке толкуют, что слишком долго во Франции терпят еретиков.
