Валериан Светлов - При дворе Тишайшего. Авантюристка
Боярин не велел хоронить цыганку по христианскому обряду, заявил кому следовало, что она была колдуньей; ее зарыли где-то за городом, как зарывали всякую голь воровскую.
Марфуша, безутешно рыдая, опять валялась у отца в ногах, испрашивая позволения похоронить мать на кладбище, но он отказал в этом и прогнал от себя дочь.
— Смотри, боярин! — сверкнув на него глазами, проговорила девочка. — Смотри, как бы тебе худо не было!
— У, волченок! — вздрогнув от суеверного страха, прикрикнул на нее Хованский.
Вскоре затем состоялась и свадьба боярина.
Но молодой жене пришлась не по душе хмурая, черноглазая девочка, и она торопила мужа продать ее Пронскому.
Девочка целыми днями пропадала на могиле матери, засевая ее свежей травкой и усаживая цветами, которые гак любила покойница, дома же, забившись в угол, пугливо и дико выглядывала из своего убежища.
— Уж накликает это цыганское отродье беду! — говорила мамушка молодой боярыне, и все отшатывались от Марфуши, как от зачумленной.
Девочка, оставаясь все время одинокой, думала какую-то тяжкую думу. В несколько месяцев она выросла и поумнела, точно прожила целые годы; видимо, какой-то план зрел в ее головке, и она все чего-то выжидала…
Вот однажды, когда боярыня осталась одна, без присмотра, без мамушек и нянюшек, девочка пробралась к ней, кинулась ей в ноги и стала просить, чтобы боярыня поставила крест на могиле ее матери и, не продавая ее, отпустила бы в табор, к цыганам.
Боярыня холодно рассмеялась, освободилась из рук девочки и сказала, что за эту дерзость велит ее высечь, а потом отошлет на скотный. Однако Марфуша, как дикая кошка, кинулась к ней, начала душить ее и приговаривать заклятья, которым научилась у своей покойной матери.
На крики боярыни прибежали люди, оторвали исступленную девочку и поволокли ее на конюшню; стали отливать водой боярыню, но она так перепугалась, что тут же преждевременно разрешилась от бремени девочкой, а сама к вечеру скончалась.
Отчаянию Хованского не было границ. Он хотел собственноручно засечь девочку до смерти, но она во время переполоха бесследно пропала, словно в воду канула, и самые тщательные поиски не привели решительно ни к чему.
В избушке ворожеи было темно и тихо, как в могиле. Марфуша сидела у своего таганчика в задумчивости, не замечая, что угольки гасли один за другим. Ветер разогнал тучи, и на небо медленно выплыла луна; ее серебряный луч лег у ног ворожеи и вывел ее наконец из задумчивости.
— Или уже поздно? — встрепенулась она, взглянув в окно. — Небось, Танюша ждет… Пойти нужно домой.
Но в этот вечер ей, видно, не суждено было идти домой. Возле самой ее избы послышались торопливые шаги; кто-то пыхтел, отдувался и ворчал. Марфуша заглянула в оконце и узнала домоправительницу Черкасского Матрену Архиповну.
— А, за ворогом княжьим приплелась! — прошептала гадалка. — Ну, я тебе этого красавчика не выдам, узнаю только, где твой князь прячет чужой нож.
Недолго пробыла у ворожеи Матрена Архиповна. Гадалка была неразговорчива и, узнав, где князь хранит кинжал, обещала в другой раз поведать, кто именно — ворог князя.
— Почему не сейчас?.. — приставала домоправительница. — Погадай на гуще или на яйце, что ли?
— Нельзя на этом, — хмуро ответила ворожея. — Помет змеиный надобен, и найти его следует в самый Ильин день, да и то в полночь.
— Ой, страсти какие! — перекрестившись под душегрейкой, прошептала домоправительница. — И как долго ждать?
Но цыганка стояла на своем, и управительнице пришлось покориться.
— Ты не в себе сегодня! — прощаясь, заметила Матрена Архиповна и у выхода добавила: — Так я забегу еще до Ильина-то дня?
— Забеги, — равнодушно ответила ворожея и, притворив за ней двери, вернулась в свою избу. — И правда, я не в себе сегодня, пора домой, — проговорила она. — Теперь уже никто не придет, я чаю.
Пройдя в смежную каморку и вымыв себе руки и лицо, она гладко причесала свои черные космы, завернула их на темени и покрыла голову темным платком. Потом она переменила рваную юбку на цельную, накинула на плечи шугай на беличьем меху и, принарядившись так, вышла в первую горницу, тщательно заперев за собой двери. Наконец, она окинула свое неприветливое жилище внимательным взглядом, поправила таганчик и медленно пошла к двери.
— Небось никто не придет! Все боятся ведьмы! — усмехнулась она, отворив дверь, и вдруг с криком ужаса отступила; прямо перед ней, в яркой полосе ворвавшегося во тьму лунного света, стояла высокая, плечистая фигура мужчины.
— Что, не узнала? — раздался насмешливый, хорошо ей знакомый голос. — Ну, да я не за твоим золотом пришел… Пропусти, что ли!
Цыганка отступила, в избу к ней вошел князь Пронский и остановился, с изумлением вглядываясь в лицо ворожеи…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. В Кремлевском дворце
Раннее весеннее солнышко весело играло на цветных стеклах и золотых куполах церквей; молодые листочки грелись под его лучами, искрясь своею зеленью. Птички чирикали и пели свои гимны теплой, душистой весне, горячему солнцу и синему небу, по которому тихо плыли розоватые облачка.
В Кремле, около самого дворца, на площади собирался народ; он суетился, перебегал с места на место, волновался, говорил и даже ссорился. Но все же было довольно чинно и тихо.
Почему же эта тысячная толпа наполнила двор, площадь и крыльцо во дворце, чего она ждала, чего хотела и о чем волновалась?
Вот в богатых каретах появились бояре; не доезжая до царского дворца, они вылезли из экипажей и шли дальше уже пешком; степенно выступали они в своих высоких собольих и бобровых шапках с посохами в руках, надменно оглядывая чернь и перекидываясь незначительными словами.
Бояре прошли в покои государя, а следовавшая за ними толпа остановилась на Постельном крыльце, находившемся между приемными большими палатами и жилыми теремными покоями государя.
Это была большая площадь, служившая сборным местом для младшего дворянства и приказных людей, желавших побывать во дворце; на Постельном же крыльце объявлялись царские указы о войне и о мире, о сборе войск и вообще обо всех административных и законодательных мерах, предпринимаемых правительством. Здесь же узнавались и важные политические новости.
В толпе мелькали молодые лица стольников; это были дети чиновных отцов; их отцы были в больших и великих чинах, но не из первостепенной знати по происхождению. Стольников при Тишайшем насчитывалось до пятисот человек, и они разделялись на площадных, стоявших на Постельном крыльце, и на комнатных или ближних, служивших государю внутри его покоев и присутствовавших во время приема послов: последние принадлежали к более знатным и древним родам.
Вместе со стольниками дожидались у крыльца и стряпчие, которых было не менее восьмисот; стряпчий — тоже царский слуга, ходивший за государем со «стряпней», то есть с его шапкой, полотенцем и другими домашними вещами. При входе государя в церковь они несли для него стул, скамеечку, держали в церкви его тяжелую шапку; в походах возили ему панцирь и меч; во время зимних поездок государя по окрестностям Москвы назначались в «ухабничьи», для поддержания возка на ухабах; во время обедов ставили блюда перед боярами, окольничими и ближними людьми. Несмотря на невысокое положение стряпчего, на эту должность назначали иногда даже из родовитых дворян.
Между стольниками и стряпчими на дворцовом крыльце толклись московские дворяне, дожидались дьяки, взад и вперед бегали «жильцы»; эти последние составляли двухтысячный отряд дворянских, дьячих и подьячих детей, из которых «по сороку человек» ночевало на царском дворе.
Вся эта «служня» была обязана быть постоянно налицо при великом государе и являться к нему по первому зову за указом… Поэтому с утра вся площадь, крыльцо, палаты и сени были полны народа, и все суетились, как в муравейнике.
Кто-то стал протискиваться вперед, прося пропустить его, дабы поискать ему боярина ростовского Буйносова.
— Дело, дело, важнеющее дело есть к боярину, — озабоченно говорил неопределенного вида жилец, расталкивая локтями народ и очищая себе дорогу.
— Ты не очень-то при, чертов сын! — раздалось ему вслед. — За это ведь и подмикитки звиздануть можно!
В другом месте сцепились два стольника…
— Врешь, хайло нечистое!.. Будет Ивашка холопом моим, потому что мать его на моем гумне его родила, — вопил зычным голосом рыжеволосый стольник, залихватски надвигая набекрень дорогую бобровую шапку.
— Чтобы твоей матери поперхнуться, — орал другой боярский сын, — коли я не оттягаю от тебя Ивашки…
В сторонке, опасливо озираясь, тихо переговаривались трое:
