Валериан Правдухин - Яик уходит в море
Луша бежит снова к Уралу. Глотает слезы. Ей и горько и радостно. Здесь отец, которого она не видала восемь лет, там хорунжий, милый, вчерашний гость!
Полковник Хондохин не захотел длить эти тяжелые, удушливые для всех минуты. Он раздраженно махнул белой перчаткой, и тотчас же с яра глухо выбухнула большая пушка. Перекатами по речным мысам и лесным островам отозвалось эхо. Все вокруг внезапно вздыбилось и заметалось. Остроносое стадо будар дружно ринулось в реку, увлекая за собой казаков. Казалось, люди были прикреплены к лодкам и следовали за ними с восторгом и ужасом отчаяния. Первые минуты люди бежали молча. Снасти были привязаны к лодкам, и будары летели с яров, как попало, часто бортами и днищем вверх. Над рекой, над полем, закрывая солнце, встало рыжее облако пыли. Люди то пропадали, то появлялись в его оранжевом мареве и походили на мошкару: выплывали обезумевшие, искаженные лица, вздернутые к небу, ножницами раскинутые на бегу ноги. Все, казалось, посходили с ума. Люди прыгали с невысокого яра за лодками в реку, чаще попадая прямо в воду.
Игнатий Вязовые веслом в руке барахтался среди волн и никак не мог причалить к своей лодке. В ней сидели два российских парня, нанятые весельщиками. Они растерянно таращились на это рыболовное сумасшествие. Один из них, белесый и безбровый, вдруг мелко и часто закрестил свой открытый в испуге рот и пробормотал:
— Заступница усердная, мати господа вышнего…
Рот его, ноздри, глаза от страха потеряли всякое выражение и казались просто темными и жалкими дырами. Игнатий, свирепо выпучив глаза, орал:
— Греби ко мне, окаящие! Греби изо всех сил. Ударь слева! Слева!
Фыркая и отдуваясь, казак ухватился за борт будары Иньки-Немца, чуть не опрокинул того. Старик остервенело плеснул в бородатое лицо Игнатия полную лопасть воды. Оба, обезумев, орали друг на друга. Иван Дмитриевич взмахнул с силой веслом и ударил бы казака по голове, но Игнатий, как утка, ловко пригнул голову и пропал под водой.
— Моржа окаящая! — зло прохрипел Инька.
Казаки, проезжая мимо, несмотря на горячку, все же успевали посмеяться над Вязовым:
— Купайся, купайся, а то к сухому ни баба, ни рыба не прилипнет!
— Ишь, ныряет, будто брат и сват пестрой поганке и дохлой чехне…
Игнатий, видя, что у берега в сутолоке ему не попасть на свою лодку, — с берега летят новые и новые будары! — не выпуская весла, метнулся вплавь на средину реки. Непонятно, как он только ухитрился сохранить картуз на голове! Он даже не преминул поправить его, скосив по-казачьи набекрень. Маша рукой своим весельщикам, он орал в сторону солнца:
— Выгребай за мной! Выгребай! Не отставай, музланы!
Он легко вымахнул, как рыбина, на свободное место, встретил будару, легко в нее вскинулся и уселся по-хозяйски на корму:
— С богом, ребятушки. Айда, вваливай!
Василист запутался среди других будар. Он плыл в компании с Астраханкиными и греб на пару с молодым Евстафием. Их оттирали несколько раз с быстринки в заводь, к берегу и никак не давали выйти на стремнину. Евстафий кричал, ругался, плевался. Но что значили сегодня все человеческие слова? Кто думал и считался с интересами соседей? Легкая трубная, из ветлы будара застряла в частоколе чужих весел. Тогда Василист решительно бросил на борта свои весла и шагнул в воду. Ухватил будару за нос, вплавь повел ее поперек реки, расталкивая другие лодки. Его пихали веслами в спину, он окунался с головой и, отфыркиваясь, плыл дальше. Ноздри его сходились и раздувались в гневе. Он ненавидел всех встречавшихся ему на пути… За бударами, уносимые течением, плыли десятки малиновых картузов и папах. Рыбаки теряли головы…
Невероятному людскому гвалту с Бухарской стороны отозвался такой же невообразимый гомон птиц. Стаи чаек, рыболовок, бакланов, ворон поднялись с берегов и в беспорядке закружились над рекою. Звонкие их стоны ударяли в небо и дождем сыпались на головы людей. Но люди не слышали птиц, как не замечали собственных криков, сопенья, кряхтенья и вздохов. Совсем высоко, потонув в голубом, кружились хищники. Они казались величавыми и бескорыстными зрителями рыболовства. Их было сейчас в воздухе не меньше, чем рыбаков на реке. Здесь смешались в одну стаю узорнокрылые беркуты, мелкая коричневая пустельга, тяжелые белохвостые орлы, пестрые ястребы, белесые скопы, нелепые грифы и стройные луни. Из гущи дерев, из-за мшистых корневищ по обрывам реки на казаков жадно и зло глядели, пухлые совы и мохнатые филины…
Все будары теперь уже на воде, мчатся вниз по Уралу. На яру толпятся разряженные казачки, босоногие ребята, еще не доросшие до плавни, и старики, уже навсегда выбывшие из рыболовного строя. С завистью и восторгом глядят они вслед войску. Сверкающая от солнца, широкая лента реки версты на три покрыта цветными узкими бударами. Они живые, эти легкие челноки, и люди кажутся лишь их придатками, а весла — настоящими крыльями. Как свободно и быстро подаются они вперед, скользя по взбудораженному лону вод!
Богатырского вида коренастый глубокий старик, житель Сахарновской станицы, в исступлении кричит в спины бегущим казакам (его впервые сыновья не взяли на плавню):
— Поклонитесь от Дорофеича всем плавенным рубежам и ятовям! Всем, вплоть до Гурьевской на взморьи. Уж меня-то они помнят! Поцерпал я из них рыбицы, поцерпал!
Старик опускается на яр, словно хочет ползти в воду, но тут же бессильно оседает и начинает громко сморкаться в красный полосатый платок. Увидав внизу приятеля-старика взмахивает платком, как флагом:
— Эх, Микандра Власич, кончина пришла. Теперь дело наше мокрое, — не высекает…
Передовая линия плавенных депутатов уже уходила за лес. Все в синих и черных мундирах-черкесках, ярко выступающих на белых бударах, они, казалось, сами бежали по воде, опираясь на весла. Луша уставилась на милую, такую знакомую ей спину кормовщика в бударе атамана и не могла отвести от нее взгляда. Эта лодка первой скатилась за синий выступ леса. У Луши по лицу бродит рассеянная улыбка, а на глазах выступили слезы. Как хочется ей полететь туда же, как полетела за казаками вот эта крошечная, золотисто-синяя пичужка-зимородок, неожиданно вспорхнувшая из-под яра и так прямо и нежно начертившая по реке свой тонкий путь! Подняться бы, оторваться от земли и унестись вслед за казаками, забыв о всем на свете, кроме этой чудесной голубой дороги к морю!..
Стой, казак и дочь моя!
Слушайся совета,
Ведь казаки все уйдут,—
Вспомнишь поздно это!..
За первой лодкой, падая в светлую пропасть реки, быстро уходят и другие. Казаки все азартнее ударяют веслами. Нельзя отставать от атамана! Эх, первым бы завести ярыгу на ятови, подымая сонных, икряных осетров!
Как горят у всех глаза, каким жадным восторгом отливаются они!
Нет, плавня никак не походит на обычную работу, на будничное рыболовство. Это — радостный бег по воде, веселая погоня за красным зверем-рыбою, охота за счастьем! Казаки забывают и жен, и душенек, уже не помнят и черной процессии уходцев. К черту уныние! К дьяволу в пекло всякие скорби! Жизнь не ждет. Река, не уставая, бежит в море. Надо поспевать за ней. Так крепче, казаки, ударьте в весла, сильнее приналягте на уключины! Пусть остроносая будара веселее сечет волны, и река раскрывается глубже голубыми ломтями! К морю, к морю, на вековые ятови! Подымайтесь с темных песков, древние, мраморные осетры, жирные севрюги, свиноподобные белуги, — к вам жалуют на пир дорогие гости, желанные сватья, ваши крестные родители! Завтра на заре начнут они править веселые, смертные свадьбы! Звончее звените над головами, белые легкие чайки, перестаньте канючить, завистливые старые девы-рыболовки, ревнивее и дерзче клекот хищников! К чему вспоминать прошлогодние тучи, когда сейчас ослепительно светит солнце, когда в мире все так язычески ясно? Спешите, спешите, лихие уральцы, — там, у моря, в его синих просторах для смелых заготовлены вороха счастья, воля и покой!
Право же, незачем думать, что есть на свете беды и что всех нас ждет черное жерло смерти. Шире звените песни, ярче пылайте костры по ночам на песках! Пусть гвалт, крики, птичий и людской гомон вовсю славят жизнь! Она стоит того! Спросите об этом русокудрого хорунжего!
Река, разбушевавшись весной, взломав синий лед, вырвав с корнем деревья и швырнув их за сотни верст и дальше, утопив луга и лес, опять спадает и течет покойно… до новой весны! А там снова и снова полыхнет широким, пьяным половодьем!
Море всегда впереди, и к нему, вечно к нему течет и в него уходит древний, седой Яик…
Выпарившись на другой день крепко в банях, каэаки-уходцы нагнали плавенное войско. Целый месяц плыли они по волнам Урала к Каспийскому морю. Гуляли, бражничали по берегам. И только в октябре с первыми морозцами вернулись домой.
