Валериан Правдухин - Яик уходит в море
Девушка явно смеется над молодым казаком. Она стоит совсем близко от него, нетерпеливо покачивается всем телом на длинных ногах и смело улыбается. Лицо: ее, еще примятое сном, по-юному свежо и смугло-румяно, Луша куда красивее и уж, конечно, богаче этого холодного, золотого утра! Живая прелесть молодости и нежной женской силы глядят на казака вызывающе. Хорунжий сердится:
— Не ботай языком без толку! Сама не сфальшь. Беедная! С плавни забегу к вам и увезу. Садись сюда скоро!
Он проговорил это сквозь зубы, но так уверенно, что девушка замолчала и послушно уселась на дроги, обернув ноги широким, синим сарафаном.
Лошадь пошла горячо. Дроги подпрыгивали. Луша сидела позади казака и, чтобы не вывалиться на повороте, робко ухватилась за его плечи. Лошадь быстро уносила седоков в степь. Вверху мелькали последние звезды. Небо было глубоко и таинственно, как океан. Луша от раскатов и толчков то и дело касалась грудью, локтями спины хорунжего и очень волновалась. По тому, как он отзывался на ее нечаянные прикосновения, подаваясь охотно спиною в ее сторону, она со страхом и радостью почувствовала его желание. О, этот милый, длинный шов на синей черкеске! Она уже не замечала людей, которых они обгоняли. Хорунжий еле слышно, но очень выразительно запел:
Вот бежит, бежит река
С гор и до потока…
Когда они выскочили за мельницу и на минуту вокруг никого не оказалось, хорунжий сбил со своей головы барашковую шапочку (она упала на колени к Луше, и та ее ласково попридержала) и, тряхнув волнистыми кудрями, откинулся к девушке, коснувшись затылком ее груди. Она тронула пальцами его волосы и отдернула руку. Как горячо! Сердце ее повалилось в пропасть, в душную, обжигающую пустоту. «Я думала, он умный, а он замечательный», — рассудила вдруг Луша. Все в ней радостно заиграло, запело от муки и счастья. Она еще не знала, что жизнь может быть так беззаветно прекрасна и глубока. Будто подхватило ее и понесло волнами моря, ярко-радужного, горячего, ласкового и чуть-чуть страшного…
— Ну, так соберись по-хорошему. Одежонку тож захвати на первое время. Не балуйся. Смотри, не то у меня!
Казак задыхается от волнения. Но тон его остается властным. Белые зубы его блестят, точно смеются. Голубые, большие глаза смотрят безжалостно и сурово:
— Соберусь. Богатства у меня немного, — робко и серьезно говорит Луша и вдруг наклоняется к нему и крепко его целует.
— У тебя-то? Ну да, говори!
Хорунжий не замечает, как и Луша, что они снова среди людей. Казаки изумленно озираются на горлана, и рябой старик сердито шикает на хорунжего (в темноте не видать офицерских погон):
— Не ори, дурак! Река близко.
19
К семи часам утра вдоль Урала от устья Ерика до Соколиной станицы и до самого леса, по пескам и невысокому яру — версты на три — десятками рядов стояли будары, тысячи синих, голубых, зеленых и даже полосатых узких и длинных деревянных птиц, готовых к осеннему полету на море. Вокруг них полеживали, неторопливо расхаживали, копошились у рыболовных снастей плавенные команды и нанятые весельщики — киргизы и пришлые рабочие. Все соколинцы сбились на яр, поближе к лесу, на исконное свое место у красного кирпичного памятника — рубежа. Впереди же всех, у опушки мелкого осинника, белела кошомная кибитка плавенного атамана, полковника Хондохина.
Солнце уже начинало заметно пригревать. Осип Матвеевич, лежавший в тени, тронул Василиста за плечо и показал на степь. Там, дымя пылью, тарахтели в тарантасах купцы и чиновники.
— Потянулись бакланы!
Купцы скакали прямо без дороги, по степи. На парах, на тройках и вразнопряжку. По тракту тихо двигались обозы с провизией, вином, запасными снастями, одеждой для рыбаков. Все телеги были странно и ярко разукрашены. Они направлялись к первой ятови, на Антоновский рубеж. Им в сутолоке рыбалки и торговли надо будет спешно отыскивать свои артели, и возчики заранее измышляли каждый для себя особые знаки. У Вязовых была обвешана ярким тряпьем дуга. У Астраханкиных грива лошади расцвечена бумажными завитушками, словно на свадьбе. Инька-Немец украсил свою тагарку красным и белым флагами; это примета уже для всех соколинцев. Асан-Галей посадил на верх повозки большого деревянного петуха и приготовил еще трещотку. Ивашка Лакаев работал в станице с богомазом и теперь изукрасил верх телеги цветными полосами радуги. У Пашки Гагушина в кармане были две губных гармошки и на наклесте тагарки рядом с привычной иконою Николая-угодника — картонный клоун-дергун. А сколько здесь было заливистых саратовских гармоний! Возле ятови, после того, как ее вконец расплавают, начинается разноголосый гвалт: кто колотит в медный таз, кто пиликает на жалейке, кто играет на гармошке, а кто просто орет верблюдом в меру своих человеческих легких. Адиль Ноготков и здесь распевает свои песни. Рыбаки сбегаются к своим подводам, и на ятовных песках открывается дикое гульбище — пьянство, пляски, песни. Казаки заранее покряхтывают и улыбаются, думая об этом бесшабашном пиршестве на берегах Яика…
Ближе к степи, сотенник отступя от последнего ряда будар, отдельно от казаков сидят на траве казачки.
Все они в сарафанах, в кокошниках, девицы в поднизях, голубых репейках на лбу. Они судачат, гадают о рыболовстве, лущат тыквенные семечки. Смеются над чиновниками, стадом сбившимися у кибитки плавенного атамана. Отпускают острые замечания насчет попов, разодетых в мешкообразные малиновые ризы.
Сам атаман прячется в кибитке. Важничает усатое начальство! Ниже его стоянки, там, где невысокий яр спадает и переходит в пески и где стоит огромный осокорь, чернеют две старинных пушки, — одна покрупнее, пудов на пять, другая не больше пуда. Вместо лафетов под ними дубовые, коряжистые чурбаны. Вокруг них с самым заносчивым видом — еще бы! — расхаживают два пушкаря, не подпускают никого к орудиям. Волосы у них взбиты и торчат чубами из-под картузов. Время близится к девяти. Шум на берегу спадает еще заметнее. Все ждут… Из кибитки выходит наконец полковник Хондохин. Он в этом году удостоен высокой и небездоходной чести быть атаманом плавенного рыболовства. Полковник в синей черкеске и белой папахе, высок ростом, усат, бородат — настоящий уралец! Встал на секунду возле кибитки, осмотрел широкое поле, поглядел на солнце и, смахнув с себя папаху, отрывисто, как плетью, взмахнул ею над головой. Поле ахает. Человеческие голоса приглушает удар крошечной пушки. Десятка три будар, белых, как морские чайки, дружно вскинулись в казачьих руках и метнулись по воздуху к Уралу, в воду. Это — плавенные депутаты. На бударах у них красные флажки. Во главе их сам атаман. Они поплывут впереди войска, станут держать линию, не дадут вырываться вперед, будут рубить весла, если кто вздумает ослушаться команды. На ятовях они блюдут границы: не позволяют ярыжникам и неводчикам сплывать ниже намеченного рубежа. Это самое трудное. Течение уносит рыбаков с неводом, и часто казак невольно оказывается за линией. Много крупных недоразумений выходит из-за этого каждый год. Роль атамана почетна, выгодна (ему дается несколько «плавкое» ежедневно: казаки поочередно забрасывают для него свои сети), но она трудна и небезопасна. У стариков еще ярко хранится в памяти самоубийство Иосафа Железнова, хотя это было чуть не двадцать лет тому назад. В 1863 году был назначен он плавенным атаманом. Наказный атаман генерал Дондевиль сделал ему выговор за то, что он будто бы небескорыстно потакал казакам, пускал их ниже рубежей. Железнов не снес позора и незаслуженной обиды, — застрелился. Уральцы горько оплакивали его память. Он был их единственным писателем. И не редкость, если и теперь казак-старик расскажет вам наизусть его трогательную и наивную повесть о «Василии Струняшеве».
После малого удара духовенство, выйдя скорым шагом на берег, выкрикивает быстрый молебен. Казаки не терпят длинных служб, особенно перед рыбалкой, и были случаи, когда атаман, заметя нетерпение рыбаков, прерывал богослужение большим ударом. Все войско стоит с открытыми головами. Многие опускаются на колени. Взмахи тысяч рук — казаки крестятся. Порывистое раскачивание бородатых голов и сильных туловищ — рыбаки усердно отбивают поклоны. И все же большинство уральцев и сейчас стоят недвижно и сурово. Они староверы…
Молебен кончен. Настает страшная и томительная минута. Каждую секунду атаман может подать знак на удар. А не захочет, — и два часа не будет его. Случалось и так.
Узкая белая будара выметнулась на средину роки. Река расступилась перед ней голубыми, длинными ломтями. На корме ее — русокудрый хорунжий. Он горд и счастлив. У кого еще из рыбаков так удачно, так уловисто началась плавня? Его барашковая шапочка лихо откинута назад и сдвинута к правому уху. Он же знает, что на него сейчас смотрят не только все казаки, но и Луша. Ему хочется кричать и, ставя весло поперек течения, он беззвучно, но с силой мурлычет:
