Евгений Салиас - Атаман Устя
— Ну, продалъ, такъ продалъ! и плевать мнѣ на тебя!.. я вольный человѣкъ. Хочу — у тебя служу, хочу — уйду къ другому атаману… поумнѣе.
— Нѣтъ, не уйдешь! выговорила Устя, вдругъ поблѣднѣвъ.
— Ань, вотъ уйду! стрекоза эдакая!..
Устя мгновенно достала изъ-за пояса пистолетъ и выпалила въ упоръ. Цыганъ повалился съ воплемъ на землю.
— Ушелъ? тихимъ, но страннымъ голосомъ спросилъ атаманъ, наступая на него ногой. Эй, вы, кончай его, въ воду…
Цыгана забросили и утопили.
Устя цѣлую ночь не спала послѣ убійства, а сидѣла у себя, положа на руки горячую голову и глубоко задумавшись, но этого никто изъ молодцевъ видѣть не могъ. Въ управленіи разбойными дѣлами, конечно, эсаулъ Орликъ много помогалъ своему атаману, иногда даже самъ все обдѣлывалъ, но молодцы шайки этого не знали: Орликъ всю честь приписывалъ атаману, а себя выставлялъ только исполнителемъ его разумныхъ и ловкихъ приказаній.
Да, атаманъ Устя и былъ въ дѣйствительности не глупѣе и не трусливѣе Орлика. Если атаманъ и не былъ молодцомъ-парнемъ, то по нраву и духу — конечно не походилъ теперь на дѣвицу, казачку донскую.
За нѣсколько времени предъ тѣмъ, какъ разграбили бѣляну купца Душкина — Петрынь исчезъ изъ Устинова Яра. Онъ отправился въ городъ и пропалъ. Въ шайкѣ многіе были увѣрены, что Петрынь «напоролся», какъ татаринъ Измаилъ, или попалъ въ острогъ; но другіе прямо подозрѣвали, что Петрынь будетъ ихъ предателемъ, по злобѣ на то, что его не выбрали ни въ атаманы, ни даже въ эсаулы. Настоящей причины его поведенія, т. е. любви и ревности — никто подозрѣвать не могъ, кромѣ Орлика и Ефремыча; они одни знали, что Петрынь влюбленъ давно въ красавицу и, не добившись взаимности, способенъ на месть.
— Ты и насъ и себя, атаманъ, погубишь съ Петрынькой! говорили они. Давно бы слѣдъ его, лядащаго, удавить или утопить.
— Покуда я атаманю и онъ у меня въ Ярѣ, отвѣчала Устя, — я его не дамъ обижать.
— А если онъ насъ погубитъ, разоритъ гнѣздо, заставитъ бѣжать отсюда, донеся въ городѣ, говорилъ Орликъ.
— Нѣтъ… стояла Устя на своемъ. — Дрянный онъ, знаю, но на такое дѣло не пойдетъ.
Однако теперь Петрынь исчезъ и пропадалъ.
Прошло двѣ недѣли послѣ разгрома бѣляны. Въ Устиномъ Ярѣ жизнь шла весело; всѣ отъ атамана до мальчугана Гаврюка, всѣ были довольны; на бѣлянѣ купца Душкина все нашлось и всего вволю было теперь по хатамъ и хибаркамъ притона разбойниковъ. Зерно было засыпано въ ригу, а красный товаръ раздѣлили на двѣ части — одна пошла въ запасъ, а другую по дуванили, или подѣлили поровну между всѣми. «Дуванъ поравенный» — обычай разбойниковъ низовья, конечно, былъ ровный всѣмъ, въ томъ смыслѣ, что каждый членъ шайки съ согласія и суда товарищей, атамана и эсаула получалъ часть, смотря по своимъ заслугамъ, храбрости и степени личнаго участія въ грабежѣ. Такимъ образомъ теперь Малина, Черный и Ефремычъ получили гораздо больше, чѣмъ татаринъ Мустафа или Кипрусъ; первые отличились при взятіи бѣляны; вторые только не отставали. Ванька Лысый, въ качествѣ пострадавшаго, какъ раненый, получилъ столько же, сколько и Малина. Калмыки и разная другая татарва, которая ничѣмъ себя, какъ и всегда, не заявила, получили понемногу. Часть атамана и эсаула была извѣстна заранѣе — половина всей добычи, раздѣленная на четыре части, изъ которой атаманъ получалъ три.
Но Устя и Орликъ, за что ихъ и любили, этимъ правомъ не пользовались, а брали себѣ что-нибудь, немного, что приглянулось.
На этотъ разъ Устя взяла себѣ только маленькій красивый и острый кинжалъ, да двѣ книжицы, что нашлись нежданно у купца въ сундукѣ: псалтырь и книга съ заглавіемъ: «Арапетъ, или сказаніе о послѣднихъ днѣхъ и преставленіи свѣта». Орликъ взялъ себѣ ружье, ремень съ насѣчкой и красивый тулупчикъ съ убитаго на бѣлянѣ молодца, что былъ родственникомъ и приказчикомъ купца Душкина. Всѣ молодцы получили холсты, кумачу и ситцу на штаны и рубахи, кто больше, кто меньше. Ружья, топоры, вилы, ножи, порохъ и свинецъ — все было, конечно, взято къ атаману въ запасъ про всѣхъ. Хлѣба появилось вдоволь, крупы стали выдавать всѣмъ въ двойной пропорціи.
— Масляница! говорилось повсюду. — Взыскалъ насъ Господь послѣ голодухи.
— Эхъ, обида, не нашлось на бѣлянѣ вина. Бочекъ бы всего пять! жалѣлъ Малина, а пуще всѣхъ растрига-дьяконъ, прозвищемъ Саврасъ, который былъ горькій пьяница.
Одинъ боченокъ вина, найденный у купца, пошелъ въ обиходъ къ атаману, но не ему, а для того, чтобы знахарь Черный настоялъ его зельемъ для раненыхъ и больныхъ.
Черный ходилъ теперь за раненымъ Лысымъ и обѣщалъ живо вылѣчить добряка калужанина, если онъ только не помретъ.
Лысый сильно страдалъ отъ раны въ грудь на вылетъ, и первые дни лежалъ даже въ бреду и безъ памяти, но затѣмъ онъ сталъ, видимо, поправляться и только еще пуще началъ хрипѣть и пришепетывать.
Человѣкъ пять батраковъ съ бѣляны поступили охотой въ шайку, — что случалось часто. Остальныхъ здоровыхъ и раненыхъ молодцовъ, а вмѣстѣ съ ними, разумѣется, и бабъ, которыхъ везъ купецъ ряжеными, отпустили на всѣ четыре стороны.
Убитыхъ своихъ и купецкихъ похоронили въ общей ямѣ и крестъ поставили. Купца Душкина, несмотря на ропотъ многихъ молодцовъ, Орликъ самъ проводилъ верстъ за десять отъ Устинова Яра и сказалъ:
— Ну, дери, да и не оглядывайся. Не поминай насъ лихомъ. Быть бы тебѣ въ водѣ или на деревѣ, если бы не атаманъ нашъ сердобольный. А въ другой разъ не ѣзди въ нашу сторону.
II
Итакъ, сыто и весело стало въ притонѣ разбойниковъ; даже Малина былъ въ угарѣ и молодцамъ по вечерамъ разсказывалъ послѣ ужина разныя свои похожденія въ Сибири.
Но Устя и Орликъ уже тревожились…
Приходилъ мальчуганъ, посланный отъ дяди Хлуда изъ Камышина, съ требованіемъ, чтобы кто-нибудь изъ шайки поумнѣе, не медля ни мало, навѣдался въ городъ къ нему, ради передачи и объясненія «самонужнѣйшаго и самоважнѣйшаго дѣла».
Атаманъ тотчасъ же отрядилъ, конечно, Ваньку Чернаго и теперь нетерпѣливо ждалъ его возвращенія.
— Что это за дѣло будетъ? спрашивала Устя раза по три въ день у своего эсаула.
Орликъ повторялъ одно:
— Дѣло худое; зря Хлудъ не пошлетъ.
— А Петрыня все нѣту. Сгинулъ! говорилъ атаманъ.
— Проявится, небось, шутилъ Орликъ. Только это будетъ въ послѣдній разъ; надо его похерить, хочешь не хочешь.
Наконецъ, однажды въ сумерки, Устя, сидя у себя въ горницѣ и разбирая по складамъ свою чудесную книжку: «Арапетъ», услыхала внизу голосъ Ефремыча.
— Ахъ, лядащій… Откуда? Ну, будетъ тебѣ отъ атамана. Постой на часъ!
— За что? За то, что чуть подъ плети не угодилъ! отвѣчалъ знакомый голосъ.
Устя сразу поднялась и пошла къ лѣстницѣ на встрѣчу пришедшему.
Это былъ Петрынь.
— Ишь, щенокъ поганый, разжирѣлъ!.. бранилась внизу Ордунья. — Кабы въ острогѣ сидѣлъ, такъ рыло бы у тебя повысохло, а вишь, какой — словно котъ съ масляницы…
— Петрынь! крикнула Устя.
По лѣстницѣ поднялся и вошелъ молодой малый, худощавый, но высокій и довольно красивый.
— Здорово, Устя… заговорилъ онъ вкрадчиво и льстиво, небось, вы тутъ положили, что я нарѣзался и сгибъ; анъ вотъ я.
Устя, не двигаясь, молчала и смотрѣла ему прямо въ глаза испытующимъ взглядомъ, упорнымъ и строгимъ. Брови ея сомкнулись на переносицѣ, поднялись высоко въ вискахъ, а глаза, какъ два луча, свѣтились, упираясь въ улыбающееся, притворное лицо вошедшаго.
— Рыло въ пуху! подумала дѣвушка, сразу увидя и прочитавъ въ лицѣ парня обманъ, игру и неумѣло скрываемое смущеніе.
— Иди, сухо вымолвила она и, повернувшись, пошла впередъ. Петрынь послѣдовалъ за ней. Глаза его, глядѣвшіе теперь въ спину идущаго впереди атамана, на одно мгновенье будто вспыхнули не то гнѣвомъ, не то злорадствомъ; но когда Устя сѣла на свое мѣсто у стола, а Петрынь опустился тоже на скамью между столомъ и окномъ, лицо его снова ухмылялось.
— Ужъ и радъ я, что вернулъ. Что было-то со мной, Устя; диву дашься, какъ разскажу все.
— Диво дивомъ, а судъ судомъ! отрѣзалъ атаманъ.
— Что судъ? Ты послушай; не за что судить; я въ острогѣ былъ, чуть было подъ плети не угодилъ.
— Гдѣ? Въ Камышинѣ? умышленно спросила Устя равнодушнымъ голосомъ, вызывая его на ложь.
— Нѣтъ. Гдѣ? Какой тебѣ Камышинъ?
— Гдѣ-жъ ты былъ?
— Въ Саратовѣ, въ самомъ. Я къ тебѣ посланца вѣдь гонялъ оттуда. Нешто посланецъ не бывалъ въ Ярѣ отъ меня?
— Нѣтъ.
— Скажи на милость, обманулъ; я вѣдь ему два рубля далъ. Ахъ, мошенникъ! Такъ ты въ неизвѣстности обо мнѣ все время была?
— Былъ! рѣзко и сердито выговорила Устя.
Петрынь мгновенье молчалъ и глядѣлъ удивленно, не понимая гнѣва, но затѣмъ онъ вспомнилъ и спохватился:
— Ахъ, прости, атаманъ.
— Такъ наболтался по свѣту, что ужъ и память отшибло! строго выговорила Устя.
