Александр Волков - Чудесный шар
– По-русски сказать – помощник. – Высокий белый лоб узника покрыли скорбные морщины.
– А вы, ваше высокоблагородие, не убивайтесь. Тiльки из могилы не выходят… («Проговорився! У прохвесора в помощниках ходил! От так купецкий сын!..») А где же ваш батько будут?
– Умер. Проторговался и умер.
– Царствие им небесное! – широко перекрестился Семен. («Бачь, як на своем стоить… Та мы тебя вытягнем на чистую воду…») Тюремщик наивничал, пряча лукавую улыбку под висячими седыми усами. – А шо, ваше высокоблагородие, як бы вас выпустили, а я бы с вами повидаться у Пытери прийшов? Думается мiни, що старого дурня и блызенько бы до вас не подпустили?
Дмитрий с тоской взглянул на оконную решетку.
– Эх, Семен… Будь я на свободе, я бы тебе последнее отдал за доброту твою.
– А мiни много и нэ треба! Мiни бы карбованцiв[60] хоть сорок… Я б на Вкраiну поiхав… Родных, мабуть, знайшов… Глянул бы на них, поки ще нэ вмер…
И у Семена Кулибабы, матерого тюремщика, тяжелую руку которого хорошо знали арестанты, – и у него была мечта. Голос его смягчался, когда он говорил о родной Украине, «неньке-Вкраiне», хотя Кулибаба прекрасно понимал, что легкую тюремную службу никогда не променяет на тяжелый труд хлебопашца.
Ракитин с невольным сочувствием поглядел на Семена:
– Будь возможность, я бы сотню не пожалел дать…
Семен встал и торжественно поклонился в пояс:
– Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!
– Да ведь не получил!
– Получим, – уверенно возразил Кулибаба. – Суленого три года ждуть.
Тюремщик побежал к коменданту. Трофим Агеич обедал. Перед ним стояла тарелка с борщом, бутылки и графинчики. Но майор не ел и не пил, а смотрел в пространство, рассеянно барабаня пальцами по столу.
– А, Семён… – по привычке молвил Рукавицын.
– Та я ж скiльки разiв просыл ваше благородие… – плаксиво затянул Кулибаба.
Майор рассмеялся. Антонина Григорьевна благодарно взглянула на Семена.
«Может, и аппетит явится», – подумала она.
Тюремщик на цыпочках подошел к коменданту.
– Усе разведал, ваше благородие, – таинственно зашептал он. – За границей вчился… У прохвесора в помощниках ходил, в каких-то ад… ад… адъютантах! А прохвесор у Пытери самый главный, усех сенахтуров и енералов важнее…
– В адъютантах у самого главного в Питере?!
Рукавицын был очень высокого мнения об адъютантах. Он помнил, как у них в полку молодой князь Толубеев заворачивал всеми делами, совершенно не считаясь с мнениями полковника. Майор остолбенело смотрел на Семена, машинально вертя в руках серебряную ложку. Он, так же, как и Кулибаба, не понимал, что такое таинственный «прохвесор», но ему представлялось что-то необычайно значительное.
«Не ошибся… Персона! Знатнеющая персона!! Теперь знаю, как обращаться!..»
Он согнул ложку, и та разломилась. Комендант с досадой бросил обломки на стол. Жена рассердилась.
– Эка важность, – равнодушно сказал Рукавицын. – Не в этом дело, мать! Ты понимаешь? В девятой камере счастье наше сидит! Только суметь подойти… И ты меня, мать, не учи! – гневно крикнул он. – Сам знаю, как к нему подъехать! Второй раз не обожгусь… Нуте, князь Василий Васильевич! – злорадно бросил он в пространство. – Жалуйтесь, ваше сиятельство! Ого-го! И у нас защита найдется! – Вспомнив о Кулибабе, Трофим Агеич переменил разговор: – Есть, мать, давай! Стакашек настоечки налей! Сэмэну тоже, да побольше, угостить его надо: хорошие вести принес!..
Майорша почувствовала, что тяжелая полоса в жизни мужа кончилась…
Глава седьмая
Майор Рукавицын
Майор застегнул последнюю пуговицу, привычным движением расправил кресты и медали на груди.
– Посмотри, мать, нет ли упущений?
Антонина Григорьевна заставила мужа повернуться кругом.
– Ступай с богом!
Но Трофим Агеич с ужасом схватился за лысину.
– Смотришь! Парик позабыл надеть! Рукавицын снял с гвоздя жиденький парик с заплетенной косичкой и покачал головой.
– Плоховат паричок стал, надо бы новый купить… Боюсь, мать, инда дрожь пробирает, – признался Рукавицын.
– Своего арестанта да боишься!
– Сегодня он мой, а завтра на такую высоту поднимется, что и глазом не углядишь… Э, да что с тобой разговаривать!
Майор решительно вышел из дому. Но, подходя к одиночкам, он все больше замедлял шаги. Навстречу попался Семен.
– Кулибаба! – Рукавицын поманил тюремщика пальцем. – Ну как они там, не спят?
– Кто, ваше благородие?
– Ты что, дурак, не понимаешь? Ракитин – вот кто! – рассердился майор и собрался дать Семену зуботычину, но раздумал.
– Никак нет, не сплять… Воны с котом займуються, по собачьему служить обучають…
– А как он? Не сердит?
– Не оказывають виду, ваше благородие.
– Доложи! Комендант тюрьмы, майор Рукавицын, желают, мол, вас видеть…
Но, когда удивленный Семен нерешительно направился к камере, Трофим Агеич спохватился:
– Тьфу ты, черт! Я, комендант, докладываюсь узнику! Да это какое-то дьявольское наваждение! Семен, стой! Куда прешь!
Майор откинул засов, открыл тяжелую дверь камеры и шагнул с высокого порога. Шпага болталась у него в ногах, и Рукавицын едва не грохнулся на каменный пол камеры.
– Извините, – смущенно пробормотал он.
Узник при неожиданном и шумном появлении майора выпустил передние лапы Сенатора и бросился поддержать Рукавицына, но не успел.
– Благодарю, сударь, – запыхавшись, промолвил Трофим Агеич и плюхнулся на подставленную узником табуретку. – Отвык от парадной формы, – виновато сказал он, поправляя шпагу. – Начальству представляться в нашем медвежьем углу не часто приходится…
– Я очень рад вашему посещению, господин комендант, – сдержанно отозвался Ракитин, продолжая стоять.
– Да вы, пожалуйста, садитесь! – сконфуженно засуетился Трофим Агеич. – Экой я пентюх, бурбон неотесанный!
Дмитрий сел на койку. Майор с любопытством уставился на Ракитина: перед ним было мужественное лицо с ясными голубыми глазами, с курчавой бородкой, с небольшими усами, с высоким лбом, с которого были откинуты кудрявые русые волосы. Лицо узника было бескровно, под глазами лежали тени, лоб прорезали две глубокие морщины.
«Видно, что не из простых, – подумал Трофим Агеич. – Лицо-то какое белое!..»
Майор не знал, как начать разговор с узником, и окончательно растерялся.
Спас коменданта Сенатор, который спрыгнул с койки и стал тереться о сапог Рукавицына. Трофим Агеич обрадовался коту. Посадив его на колени, он смелее обратился к узнику:
– Как вам нравится мой подлец-котище?
Лицо Дмитрия осветила ласковая улыбка.
– Я приобрел в нем друга. Вдобавок здесь такое множество крыс, что, не будь Сенатора, не знаю, как бы я спал. Признаюсь, я не ожидал такого человеколюбия в начальнике Ново-Ладожской тюрьмы…
Обвисшие щеки майора раздулись самодовольством, и маленькие мутные глазки заблестели.
– Не благодарите, сударь, – с показной скромностью ответил Рукавицын. – Я выполняю мой святой долг – заботиться об узниках. Скажите, в чем вы нуждаетесь?
– Я затрудняюсь просить, – нерешительно сказал Дмитрий. – Может быть, книги…
– На этот счет у нас плохо, – покачал майор головой. – Я, признаться, не охотник до книг… Да! – Лицо Трофима Агеича оживилось. – А ведь есть книга, конечно, есть! У поповен «Сонник» имеется. Прелюбопытная, доложу вам, сударь, книжица! Всякому сну истолкование. При надобности и я, сударь, к поповнам бегаю. Да вот привиделся мне этим летом сон… Чудной сон! Вижу я себя, знаете, на головастой белой лошади, и еду я будто по страшнеющим горам… Мы с женой в «Сонник», а там прописано, что горы во сне видеть – это горе испытать, а лошадь – ложь, обман некий предвозвещает. И ведь сбылось, сударь! Да, да, не смейтесь, сбылось! Вскорости после того сна освободили князя Приклонского – в вашей камере как раз сидел, – и пришлось мне вдосталь хлебнуть горя!
– Да вам-то какое горе, что узника освободили? – удивился Дмитрий.
«Кажись, лишнего наболтал, дернуло меня за язык!» – с досадой спохватился майор и начал выпутываться.
– Тут, видите, дело было так… Человек он гордый, суровый… Незнамо за что невзлюбил меня. И при освобождении пообещал нажаловаться на меня царице, будто я плохо… Ну и тому подобное! Вот, выходит, белая-то лошадь и нагадила мне. Так полюбопытствуете «Сонничек» почитать?
– Что ж… – согласился Ракитин. – Пришлите…
Комендант и узник расстались, довольные друг другом.
«Рукавицын простоват, но человек, кажется, не злой», – подумал Дмитрий.
– Отстрадовался! – рассказывал Трофим Агеич жене, стаскивая мундир. – Арестант знатного роду, об этом и спорить нечего. Белоручка, выхоленный такой. И видно, избалован – книг просит. Обещался «Сонник» послать.
– А у меня в сундуке две чувствительные французские повести с девических времен лежат, – вспомнила Антонина Григорьевна. – Вот и дай ему. Кстати, узнаешь, силен ли он, как все персоны, во французском языке.
