Виктор Поротников - Олег Рязанский против Мамая. Дорога на Куликово поле
Быстро шагнув к столу, Олег взял в руки объемный фолиант и раскрыл его на первой странице.
— «Араб-Шах-наме», — прочел он заглавие. Затем пробежал глазами приписку, сделанную ниже: — «Рукописный труд хорезмийца Кашафеддина, сына Мехроб-заде». — Олег поднял глаза на своего собеседника. — Видать, немало ратных деяний совершил Араб-Шах, коль ты написал о нем столь увесистую хронику, друг мой.
— Половина страниц в этой книге чистые, — вздохнул Кашафеддин, присев на скамью у окна. — Араб-Шах собирался прожить долгую жизнь. Он полагал, что самые громкие военные подвиги у него впереди. Араб-Шах грезил походом на Москву и Новгород…
— Кабы не покусился Арапша на Рязань, был бы теперь жив-здоров, — мрачно обронил Олег, листая книгу. — Арапша небось свысока глядел на рязанцев, мол, им далеко до могущества московлян и новгородцев. За эту гордыню судьба и покарала Арапшу, принявшего смерть от руки рязанского витязя! — Олег дошел до неисписанных листов и захлопнул книгу. — Вот что, друже, тебе придется описать взятие Наровчата рязанским войском и гибель Арапши в ночной сече. На этом хроника «Араб-Шах-наме» будет завершена. Надеюсь, Кашай, твое перо красочно опишет доблестную смерть Арапши и отвагу рязанских дружин, истребивших в Наровчате всех своих врагов.
— Не беспокойся, князь, смерть Араб-Шаха я опишу с удовольствием, — сказал Кашафеддин, — ибо не могу простить ему того, как грубо он обходился с прекрасной Гель-Эндам.
— Так Гель-Эндам здесь, в Наровчате? — встрепенулся Олег.
— Нет, князь, — покачал головой Кашафеддин, — Гель-Эндам осталась в Сарае. Разбитый Мамаем Араб-Шах не успел захватить ее с собой.
«Что ж, когда-нибудь рязанские полки дойдут и до Сарая, даст бог!» — мстительно подумал Олег. Но вслух он произнес, обращаясь к хорезмийцу:
— Кашай, я хочу взять тебя к себе на службу. Хочу сделать тебя своим летописцем. Что скажешь, друже?
— Я в твоей власти, князь. — Кашафеддин встал и поклонился Олегу. — Разве могу я ответить отказом.
— Можешь, коль захочешь, ибо ты — свободный человек, — промолвил Олег. — Ты можешь вернуться обратно в Хорезм, препятствовать тебе я не стану. Никого из своих дружинников и слуг я не удерживаю подле себя насильно.
Кашафеддин задумался на несколько мгновений, затем проговорил, слегка волнуясь:
— Я согласен служить тебе, князь. Ты отважный и благородный человек, намного отважнее Араб-Шаха и Мамая. Для меня будет большой честью описывать твои деяния и походы, но… я ведь могу писать только по-персидски. Славянская грамота мне неведома.
— Будешь писать по-персидски, ничего страшного, — улыбнулся Олег. — Со временем освоишь и славянскую грамоту, друже. Чай, азбука русская не сложнее персидского письма!
Глава пятая
Скорбь
Победоносное возвращение домой Олега Ивановича было омрачено известием о смерти его сына Романа. Гроб с телом одиннадцатилетнего княжича был установлен в Успенском соборе, где происходило его отпевание, когда в Рязань вступило усталое Олегово войско. Боярин Брусило со слезами на глазах поведал Олегу Ивановичу о последних мучительных часах жизни своего крестника, скончавшегося рано поутру у него на руках.
«Стало быть, когда я торжествовал, осматривая сокровища Арапши в захваченном мною Наровчате и любуясь грудами перебитых татар, в это самое время дыхание жизни уже покидало тело моего сына! — с горестным отчаянием в душе размышлял Олег. — Когда я выбирал подарки для Романа среди татарских богатств, сыночка моего уже не было в живых! Ни Господь, ни ангелы небесные, ни молитвы солотченских схимников не спасли сына моего от смерти. Что это: злой рок иль немилость ко мне Господа?»
Не снимая походной одежды, Олег Иванович поспешил в Успенский храм, белокаменная громада которого возвышалась на самом высоком месте детинца. От княжеского терема до Успенского собора было не более двухсот шагов. Князь и его свита чуть ли не бегом добрались до главных соборных врат. Толпившийся на паперти народ расступился, давая дорогу Олегу Ивановичу и его боярам, от плащей которых пахло дымом костров и лошадиным потом.
Рязанский епископ Софроний не прервал ни на секунду траурную службу, когда под высокими сводами храма раздались торопливые шаги большой группы людей. Не поднимая головы, Софроний, облаченный в длинную траурную мантию, продолжал читать раскрытую Библию, которую держал перед ним молодой дьякон. Торжественным и спокойным голосом Софроний перечислял Евангельские блаженства, чередуемые краткими прошениями к Господу о милости для усопшего отрока.
Кто-то из бояр подал Олегу Ивановичу зажженную свечу, с которой тот приблизился к гробу с телом сына на одеревеневших разом ногах. Юный княжич Роман лежал на смертном одре в своих самых лучших одеждах, его русые волосы были тщательно расчесаны, на его восковом лице с закрытыми глазами застыла холодная печать вечного сна.
«Здравствуй, сынок! — мысленно промолвил Олег, чувствуя, как горячие слезы закипают у него в глазах. — Здравствуй и прощай!»
Между тем, епископ Софроний завершил заупокойную службу, произнеся над усопшим княжичем особую разрешительную молитву, как бы освобождая его прах от всяческих прегрешений, вольных и невольных. После этого собравшиеся в храме знатные рязанцы, мужчины, женщины и дети, двинулись чередой друг за другом для прощания с умершим княжичем Романом. Перед тем, как подойти ко гробу с усопшим, каждый из прихожан сначала гасил свою свечу и прикладывался устами к иконе Богородицы, которая была принесена в храм вместе с телом Романа. Эта икона стояла перед гробом на особой наклонной подставке в виде медного стола на высокой ножке.
Хор священников при этом тянул высокими протяжными голосами заупокойные стихиры, завершая каждую из них одной и той же строфой: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть безвременную…»
Олег же долго не гасил свою свечу, глазами, полными слез, глядя на то, как длинная людская очередь проходит возле гроба с прахом его сына. Сначала шли бояре и купцы со своими женами и детьми, потом валом валил простой рязанский люд. Входя в храм через главные врата, люди выходили отсюда на храмовую площадь через боковой выход. В этом же боковом приделе находились погребальные склепы умерших князей, правивших в Рязани до Олега. Здесь, под каменными плитами пола, покоились останки Олегова отца, деда и прадеда, а также прах нескольких Олеговых двоюродных и троюродных дядей. Здесь же была вырыта могила и для усопшего княжича Романа, рядом с которой лежала тяжелая надгробная плита, на которой был вырезан православный крест и сделана краткая надпись внизу старославянской кириллицей. Из надписи следовало, что в этом склепе лежит Роман, сын рязанского князя Олега Ивановича, скончавшийся от болезни в такой-то год, месяц и день от Рождества Христова.
Когда заколоченный гроб с телом княжича Романа четыре монаха опустили на веревках в могилу, а епископ Софроний с пением тропаря «Со духи праведных…» крестообразно посыпал землей крышку гроба, в этот самый миг на колокольне Успенского собора зазвучал траурный перезвон колоколов. Этот печальный колокольный звон отозвался могильным холодом в сердце Олега Ивановича, словно часть его души и его жизни ушли в небытие вместе с его умершим старшим сыном.
* * *Русичи, вызволенные из татарской неволи рязанскими дружинами, поведали Олегу Ивановичу и его воеводам о княжне Ольге, которую пригнали в Наровчат воины Арапши вместе с несколькими сотнями прочих русских невольниц. Арапша продал многих красивых пленниц торговцам-арабам, случайно оказавшимся в Наровчате. Арабы держали путь с Руси в орду. Среди проданных арабам русских рабынь оказалась и княжна Ольга.
Олег Иванович не мог взять в толк, почему Ольга выбралась незаметно из укрепленного детинца, хотя знала, что вокруг княжеской цитадели хозяйничают татары. Огнищанин Увар сделал предположение, что Ольга могла воспользоваться набегом Арапши на Рязань, чтобы среди всеобщей суматохи попытаться сбежать за Оку.
— Я давно замечал за Ольгой, что ей в тягость твоя опека, княже, — сказал Увар. — Ольга не может тебе простить смерти своего отца, поверь мне. Наверняка Ольга хотела удрать куда-нибудь в Москву или в Суздаль, зная, что тамошние князья враждебны тебе, князь-батюшка. Однако татары сумели изловить Ольгу и обратили ее в рабство. И поделом этой злобной гордячке!
Выслушав огнищанина, Олег Иванович с сомнением покачал головой, заметив, что вряд ли у Ольги, такой тихой и скромной, хватило бы смелости на столь отчаянный шаг.
— Эх, князь! — с жаром выдохнул Увар. — В тихом омуте черти водятся. Ольга лишь с виду эдакая скромница, но в сердце у нее пышет дьявольский огонь! Это же по ее очам было видно, — со значением добавил огнищанин, сам не ведая, насколько он близок к истине.
