Валентин Гнатюк - Святослав. Болгария
– А чтоб быстрее и крепче взросло то древо, братья, непременно наша волховская подмога должна быть, – молвил рассудительно ободритский волхв. – Потому подамся и я, коль на то будет воля княжеская, на Дунай Синий, на родину предков моих, откуда ушли они к морю Варяжскому.
– Доброе, брат, замыслил дело, – одобрительно кивнул Великий Могун.
Скоро ту весть разнесли по Руси княжьи тиуны да молва людская. И к Купалиным дням собрался первый обоз, готовый выйти вместе с княжеской дружиной. В обозе том были в основном мастеровые да лодейные люди, потому как огнищане могли двинуться в путь лишь после Великих Овсеней, когда будет собран урожай.
Накануне Купалиных дней, отринув повседневные дела, приехал Святослав в Берестянскую пущу. Оставив поодаль двух своих верных охоронцев и коня, пошёл неспешным шагом по тропке, знакомой каждым торчащим корневищем, деревом, заставляющим низко нагибаться, небольшим овражком, по дну которого вьётся кабанья тропа.
Всякий раз, возвращаясь в Киев, спешил он побывать на заимке кудесника. Сюда, милой сердцу Овсене, нёс он свои победы и печали, ей, любимой, рассказывал обо всём, даже о том, о чём не рассказал бы никому и никогда. Только здесь, у неприметной могилки, он говорил с любимой, с сыном и кудесником Избором, образ которого всякий раз почти явственно возникал перед внутренним взором, как только Святослав ступал на тайную тропку, ведущую к заимке. Всякий раз старый кудесник шёл чуть впереди, иногда молча, а иногда с добрым душевным словом.
С той поры, как сгинул неведомо где Избор, Берестянская пуща стала быстро поглощать жилище и постройки с загонами для коз и домашней птицы. «Вот ведь как крепко лес да кудесник понимали друг друга», – думал князь, отмечая, как заботливо укрывает молодая поросль прежние владения волхва. Будто сам Избор неспешно, по-хозяйски, переносил свою заимку из мира явского на Тот Свет.
Князь увидел, что сдержал своё слово старый огнищанин: погребальный холмик Овсены с Мечиславом ухожен, заботливо подсыпан после весенних дождей, выровнен и усажен цветами полевыми, теми самыми, что так любила Овсенушка. Святослав присел на колоду у могилки. С тех пор, как снял с него волховское чутьё Великий Могун, не может он более зреть своих любимых жену и сына, не может говорить с ними. Не текут при этом уже из пустых от горя очей скупые слёзы, да и сама душа, будто в кольчуге прочной заключена, не подступает комом к горлу и не рвёт на части несчастное сердце. Но всё одно влечёт его сюда, и, коли выходит оказия, сидит здесь подолгу, размышляя. «Может, и хорошо, что нет могилы Избора, как нет и могилы Велесдара, – думал князь. – Кажется, что они просто ушли куда-то далеко и однажды могут вернуться…»
Сзади послышалось движение и приглушённый разговор. Оглянувшись, князь увидел старого Лемеша, а с ним статную женщину с поседевшими волосами. Святослав поднялся навстречу и махнул охоронцам, чтоб не задерживали огнищан. Когда те подошли и поздоровались, Святослав перехватил взгляд незнакомой женщины и даже немного растерялся, что с ним бывало редко. На него обычно глядели как на князя, воинского начальника, соратника по оружию, женщины ещё бросали взгляды, как на сильного мужа. Кто-то заискивающе, кто-то враждебно, кто-то с опаской или открытым страхом, но вот так, как эта незнакомая женщина, на него глядела только мать, да и то в далёком детстве, когда ещё меж ними не выросла стена непонимания. Звенислав, уловив возникшую заминку, кашлянул и строго глянул на жену, та встрепенулась, опустила очи и принялась что-то доставать из принесённой корзинки.
– Дякую вам за заботу о погребалище, – произнёс Святослав негромко, глядя, как привычно ловко извлекает огнищанка из принесённой корзины хлеб, мёд и творог, раскладывает снедь в глиняную посуду, как застилает вышитым рушником широкий дубовый пень и ставит на него миски. Отломив краюшку хлеба, огнищанка протянула её Святославу вместе с глиняной кружкой, куда налила немного медовой сурьи. Пододвинула ближе творог.
Святослав несколько удивился:
– Нынче ведь не Красная гора, отчего поминальная страва?
– Да она каждый праздник сюда ходит, – кивнул на жену Звенислав. И вздохнул: – Наших-то сыновей могилы неведомы, вот мы сюда, к твоей, и ходим, в Ирии они ведь все вместе пребывают…
– Завтра Купальские святки, вкуси, сыне, трапезу поминальную, – молвила Живена так, будто не князь Руси был перед нею, а её Младобор.
И Святослав послушно выполнил всё, что повелела женщина. Неспешно, в молчании, помянули погибших. Потом ещё постояли над могильным холмиком, и старый огнищанин тихо молвил:
– Пусть пребудут наши усопшие в памяти вечной, пока мы помним о них, они с нами…
Живена смахнула набежавшую слезу, а потом принялась складывать в корзинку посуду.
Когда уходили с погребалища, Святослав напомнил огнищанину о переселении в Болгарию.
– Хочу, чтоб такие люди, как вы, рядом со мной на Дунае обустраивались. Первый обоз переселенцев сразу после Купалиных святок в путь отправляется. Что скажешь, Звенислав?
– Да он всегда готов, – ответила вместо замешкавшегося на миг мужа Живена, – он же каждую осень и весну, будто птица перелётная, от насиженного места оторваться норовит, такой уж от рождения.
– Я старый воин, княже, хоть сейчас в путь, вот что она скажет, – кивнул Звенислав на Живену, – да Младобор с Беляной, поженились они таки, – сообщил он князю потеплевшим голосом.
– Нашёл у кого спрашивать, – хмыкнула огнищанка, – сын твоей же породы, полетит хоть на край света в любое мгновение вместе с детьми малыми, ему только скажи.
– А что ты сама, хозяйка, решила? – спросил Святослав, когда они остановились около охоронцев и те передали князю повод его коня.
– А что решать, сынок, счастье-то не в пустом дому, и не в богатстве, а в семье крепкой, в детях сильных да внуках ласковых. Тяжко мне тут, все Вышеслава с Овсениславом в смертный час их вижу, хоть и далеко от дома они головы сложили… – Она немного помолчала, подняла на князя печальные глаза и молвила: – Согласна я ехать, может, боль там моя уменьшится, да и как я без внучков, без радости воплотившейся… У Младоборушки с Белянушкой недавно второй сынок родился, Овсениславка, а первому, Вышеславке, весной уж годок исполнился… Коль просишь нас в Дунайской земле корень пустить, значит, так тому и быть…
– Добре, мать, – довольный ответом, кивнул Святослав, – коль такие люди, как вы, подле меня в дальнем краю будут, – снова повторил он.
Возвращаясь в Киев, Святослав всё думал о семье Лемешей, вспоминал взгляд Живены. Давно так на него никто не глядел, будто на родного смотрела огнищанка, да и называла «сынок», мягко так, ласково. Чудно, но крепкая память князя подсказывала, что видел он уже когда-то эти очи, помнит взгляд сей и голос, но когда и где это было, никак не мог вспомнить. «Да что тут думать, – решил он, – матери – они завсегда матери, я же ровесник её младшему, не князем же ей меня величать, мать она по божескому замыслу, а выше того, как говаривал отец Велесдар, нет предназначенья». Святославу было приятно, что он на прощание назвал Живену не по имени, а этим высоким званием «мать». Оттого внутри стало тепло и спокойно.
Отпраздновав Купалу, Святослав, собрав темников, велел готовить дружину к выступлению на Переяславец.
В Ратном Стане окликнул князя подъехавший Фарлаф, начальник теремной охороны. Он примчался в Стан сообщить, что мать Ольга занемогла.
– Вчера в полдень виделись мы, так здрава была, – молвил князь, кинув на варяга быстрый пронзительный взгляд.
– Вечером поздно спать ушла, а нынче говорит, что худо ей, и хочет тебя, княже, видеть.
Святослав сел на коня. В это время подошёл Варяжко, которого князь вызвал к себе накануне. Святослав молча махнул ему, приглашая с собой. Они поехали к гриднице. Варяжко по дороге доложил, что Блуд после того, как был наказан, стал тихим и задумчивым, людей сторонится, ни с кем подозрительным не встречается.
Подъехав к терему, князь спешился и поторопился в светлицу.
Ольга лежала, несмотря на жару, вся укутанная в меха. Горничная девушка, неотлучно находившаяся подле, склонилась в глубоком поклоне и обратилась к Ольге:
– Пресветлый князь пожаловал!
– Иди, Настасья, – отпустила Ольга горничную и повернулась к сыну: – Садись, сынок, в ногах правды нет.
Святослав опустился на лаву.
– Как ты, мамо? Фарлаф рёк, захворала?
– Неможется мне, – отвечала Ольга, тяжко дыша. – И сон нынче плохой видела…
Помолчали.
– Я хочу вернуться в Переяславец, на Дунай, – молвил князь.
– Отчего ж непременно на Дунай, там ведь земля Болгарская, отчего в Киеве тебе не сидится? – с заметной досадой спросила Ольга.
– Мне надо быть там, мамо, – вздохнул Святослав, а про себя помыслил: «Как тебе объяснить, что не Болгария мне нужна, а ту опасность упредить надобно, которая от любой тебе Цареградщины змеёй коварной на Русь ползёт! Как рассказать тебе, родная, что чёрные служители немецкие да византийские, вкруг тебя вертящиеся, опаснее гоплитов железных! Что поведать, ежели спросят в Ирии отец мой Ингард, и дед Ольг, и волхвы Велесдар с Избором, и другие предки славные, всё ли я сделал, чтоб защитить Русь от угрозы страшной, что им ответствовать? Вернул ли я земли Русколани Великой их потомкам? Пошёл ли Тропой Трояновой за валы Дунайские, где предки наши борусы супротив римлян насмерть стояли? Как мне о том сказать, коли разумом твоим попины вражеские завладели?» – ещё раз тяжко вздохнул князь и молвил матери: – На Дунае торжища великие раскинулись, туда всякие товары идут из Колхиды, Киева, с земель бывшей Хазарщины, от койсогов с ясами. И фряги ко мне приходят, и варяги, и армяне. Там – середина земли моей, куда все блага стекаются: от греков – паволоки, золото, вино, разные овощи, от чехов и угров – серебро и кони, а из Руси – меха, воск, мёд и челядь. Там я полновластный князь, а здесь – только сын твой… Не любо мне жить в Киеве.
