Далия Трускиновская - Сиамский ангел
Андрей Федорович, который не мог петь так, чтобы не верить в смысл слов, было ли это в личных покоях императрицы, на концерте для особо избранных или в храме, где певчим выдавали ноты, переплетенные в серебряные доски, неожиданно для себя всей душой устремился к Анете. Это было лишь мгновение, потому что дальше песня делалась шутливой, но оно было, и Анета уловила его, и восторжествовала.
У него же внезапно закружилась голова, словно бы легкая дурнота им овладела — да тут же и отпустила. Такое уже было сегодня с утра — но оказалось списано на бессонную ночь.
Потом Андрей Федорович спел еще несколько песен, уже с нотами, потому что они были новые, недавно сочиненные, а он хотел на концерте блеснуть свежим репертуаром. Схватился спорить с Александром Петровичем о том, что иные слова, рядом поставленные, не поются — хоть тресни, и поэт сам, своей рукой, своим пером, поправил стихи.
— Вот и все, пожалуй, — сказал он. — Благодарствую, друг мой. Перед концертом еще к тебе заеду. А вели-ка подать ну хоть брусничной воды, с погреба, ледяной.
— Жар прошиб? — Александр Петрович хлопнул в ладоши. — У меня вроде прохладно.
— А у меня с утра дышать нечем, солнце разбудило да и принялось свирепствовать. До сих пор тяжко. Так бы и поскидал всю эту сбрую, да не ехать же через весь город в одной рубашке.
Лакей заглянул, услышал приказание, кинулся исполнять. Очевидно, не одному Андрею Федоровичу было жарко, и сумароковская челядь отпивалась холодненьким — брусничная вода возникла сразу и была выпита с наслаждением.
— Так идем, что ли? — спросила Лизета, вставая и оправляя пышную свою робу, бирюзовую, шитую золотыми травами. В отличие от мужчин обе прелестницы больше бы маялись, не имей они возможности блеснуть тяжеловесными своими нарядами, а жару перенести — дело привычное.
— Да, душенька! — и Анета поглядела на Андрея Федоровича. Во взгляде было лукавое обещание, и он, невольно возбужденный от любовных песенок, поспешил к двери, придерживая у левого бока легкую шпажку с нарядным эфесом, и оказались они у портьеры одновременно, и Анета, через плечо послав господину Сумарокову прощальную улыбку, выпорхнула, а полковник Петров, плохо соображая, — за ней.
— А не написал бы ты, мой батюшка, песенки для женского голоса? — угодливо спросила Лизета. — Пляски эти новомодные не по мне, а спела бы не хуже кого другого.
— Я подумаю, — обещал господин Сумароков.
* * *— Неловко, право, — говорил Андрей Федорович, уже опомнившись, уже пытаясь извернуться. — Где Сытный рынок и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!
— Как ты забавен! — отвечала Лизета. — Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не я же тебя везу, сударь, а лошади!
— Перестань, радость моя, шутить, это ничуть не славно, — добавила и Анета. — От таких рассуждений у меня делается теснота в голове… Ах, вели остановить!
— И точно, ты уже дома, — Лизета постучала в стенку, чтобы кучер натянул вожжи. — Лакея я не взяла, придется тебе, сударь, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.
Лакеев Лизете и не полагалось — там, где она жила, было кому встретить и руку протянуть, а таскать с собой ливрейного слугу — много чести для театральной девки, так решил ее граф, и спорить она не стала — пока, во всяком случае.
Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она, манерничая, сошла со ступеньки — и тут кучер, явно получив приказ от хозяйки, ударил по лошадям. Карета помчалась. Болтавшаяся дверца захлопнулась сама собой.
Андрей Федорович резко повернул голову вслед карете — и перед глазами поехало…
Смех Анеты заставил его собраться с силами.
— Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем, — подделываясь под простую мещанку, пригласила Анета. — Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят!
Она ввела растерявшегося Андрея Федоровича в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру.
— Коли это шутка… — начал было он, уже сердясь, — так я обязан сказать…
— Тише, тише! — перебила Анета. — Вот сюда!
И поспешила вверх по лестнице, подхватив серебристые свои юбки достаточно высоко, чтобы явить взору мелькающие башмачки, модные, тупоносенькие, и белые щегольские чулки с вышитыми стрелками.
Андрей Федорович взялся за перила — в голове сделалось то, что Лизета назвала полуфранцузским словом «вертиж». Он подумал, что можно без ущерба для достоинства зайти и попросить напиться. А затем и убраться прочь, сославшись на важные дела. Как можно скорее!
Анета подождала его у самой двери. Кто-то шел сверху — и она, вдруг схватив за рукав, втащила свою добычу в квартирку, да так, что тесно прижалась грудью к зеленому кафтану.
Шустрая горничная выскочила в прихожую, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, — и отступать стало некуда, Андрей Федорович не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете.
— Идем! — Анета первой вошла в гостиную, маленькую, но премило убранную, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством. Тот, с кем она рассталась некоторое время назад, был щедр на подарки, вот только денег в руки предпочитал не давать.
Жар внезапно охватил Андрея Федоровича. Все еще не понимая причины этого жара и не греша на свое, до сей поры безупречное, здоровье, он попытался собраться с силами и дать вежливый, но твердый отпор искусительнице.
— Вот тут я живу, — сказала она. — Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.
Сев на кушетку, она так расправила юбку, что заняла все место. А Андрею Федоровичу указала на кресло. Он ощутил внезапную слабость и сел.
— Анета, голубушка, нельзя ли брусничной воды? — спросил, как и собирался, полагая, что холодная вода непременно справится с жаром.
— Я велю Дуне оршаду подать. А что? Неможется? — Анета забеспокоилась, живое, худенькое, по моде подкрашенное личико преобразилось тревогой.
— Нет, просто пить охота.
Но Анета насторожилась. Она вспомнила, что и у Сумарокова Андрей Петрович был ей чем-то странен…
— Ты в лице переменился, батюшка мой! Погоди-ка! — она вскочила и вышла.
Дуня, горничная, наперсница многих ее проказ, подслушивала у двери. Анета не возражала — Дуня столько уж раз благодаря этой затее вовремя приходила на помощь, что впору было ей за подслушивание еще и приплачивать.
— Что, барыня?
— Дуня, помнишь — тебя лихорадило? Я тебе травки заваривала? У тебя не осталось?
— А погляжу!
Тревога хозяйки перелетела к горничной — ее подвижная мордочка тут же отразила беспокойство, да еще увеличенное в несколько раз, чтобы и издали было видно: горничная служит не за страх, а за совесть.
— Воды вскипяти! — командовала Анета. — Салфетки приготовь!
Тут в комнате грохнуло. Словно бы кресло опрокинулось…
Обе разом втиснулись в дверь.
Андрей Федорович лежал на полу.
— Ахти мне, сознания лишился… — прошептала Дуня.
— Господи Боже мой, да что ж это за напасть?! — Анета уж была не рада, что заманила к себе красавчика-полковника.
Хозяйка с горничной опустились на колени, Дуня приподняла Андрея Федоровича и пристроила его голову у себя на плече.
— Ох, барыня, это поветрие такое гуляет! У соседей, у Шварцев, ребеночек так-то за сутки сгорел. За руку тяните!
— Так то — ребеночек…
Вдвоем они подняли Андрея Федоровича с пола и уложили на кушетку, потом мокрой салфеткой стали промокать лицо, приводя в чувство.
На салфетке остался покупной румянец — Андрей Федорович, как почти все придворные, и волосы пудрил, и лицо подкрашивал. Но черные, домиком, брови были свои, как и длинные ресницы, и даже родинка на щеке, которую самая опытная кокетка сочла бы мушкой.
— Аксюша… — прошептал Андрей Федорович.
— Что это он?
— Жену зовет… Дуня, как же нам с ним быть?
— Погодите, барыня, настой сделаю, напоим. Придет в себя, по лестнице сведем, извозчика кликнем и домой отправим. А извозчику скажем — напился барин в стельку, чтобы не испугался.
— Не может же быть, чтобы он умер! — вскрикнула вдруг Анета. — Не может быть, Господи, не может этого быть!
— Вон у Шварцев ребеночек помер. Шварцша все думала — травками отпоит, и за доктором не послала.
— Поди, поди! Завари наконец травки!
Анета выпроводила Дуню и стала делать то единственное, что могла, — менять мокрые салфетки на лбу у Андрея Федоровича.
Он звал Аксюшу, то тихонько, то, сердясь, повышал голос, и Анета отвечала:
— Да, да, миленький, да, жизненочек, я тут…
Он ловил руку жены — и Анета давала ему свои пальцы, которые он сжимал так, что от колец делалось больно.
Вошла Дуня с чашкой.
